И все услышали ответ:
— Сейчас, хозяин!
Пармщики не знали, что и думать: уезжает старшина, даже не повеселившись. А как же соль?..
— Елення, тащи скорее гудэк! Споем, повеселим старшину, мать родная! — тронул Гриш жену за плечо.
Елення сбегала в избу, принесла тальянку. Гриш, приняв гармонь, как водится, подмигнул слушателям и, подыгрывая себе, задорно запел известную зырянскую песню:
Мишка Караванщик слушал молча, Гажа-Эль и Сенька Германец стали нестройно подтягивать. Старшие женщины к ним не присоединились — петь с пьяными мужиками не принято. Но молодуха Сандра и с ней все ребятишки подхватили, как умели:
Ма-Муувем, словно не выдержав, а может быть, с расчетом пуще развеселить и расположить к себе зырян, одобрительно крикнул: «Ям, ям!» — и пошел плясать по-своему, подпрыгивая и широко расставляя полусогнутые ноги, дергая плечами, локтями…
За ним пустился в пляс Мишка, выписывая кренделя почище ма-муувемовских.
Стало весело. Давно уж кончилась песня, а плясуны никак не останавливались, выделывали такие выкрутасы, что все животики надрывали.
Тем временем Ермилка с отцом пригнали к берегу лодку старшины — большую калданку с шестью поперечинами, покрытую берестой. В лодке оказалось пуда четыре соли, а не «маленько», как хитрил Ма-Муувем, кроме того, два пудовых мешка муки, плитка чаю, фунта два запылившегося комкового сахару, две бутылки водки и больше фунта листового табаку.
Зыряне глазам своим не верили.
— Вот какой я добрый, — показывая товар, выхвалялся Ма-Муувем. — Ничего не жалею. А не богач какой-нибудь. Самому тоже надо.
— Помасипо, помасипо! Спасибо, спасибо! — разноголосо, восторженно благодарили зыряне старшину, будто получали от него подарок или товар задешево. — Теперь мы малость спасены!
Ма-Муувем не спешил начинать торг, называть цену. Он потребовал вначале рассчитаться за выпитый спирт. Пармщиков обидело недоверие к ним. Хмель кружил им головы, но они принялись перетаскивать на носилках в лодку хантыйского старшины ящики с рыбой. Возможно, они уже чувствовали себя одураченными, но отступить было невозможно: вдруг Ма-Муувем рассердится и увезет назад соблазнительные продукты…
Старшина не поленился, осмотрел и обнюхал рыбу, вываленную из пяти ящиков в его лодку.
— Ям, ям. Вот теперь будем торговаться…
— Ой, беда! Опять, поди, разоришь! — забеспокоились женщины, теснясь возле лодки и не сводя глаз с продуктов.
— Нельзя дешево. Никак нельзя. — Ма-Муувем говорил деловито, строго, будто и не пил, не плясал. — Но рыбы не надо! Денег не надо! Сегодня деньги одни, завтра деньги другие. Зря пропадут.
— Да у нас и деньги-то не водятся. Кроме рыбы-варки, ничего нет. Убоги во всем, — не очень умело вел торг Гриш.
— Охотиться-то будете зимой? — хитро сощурился Ма-Муувем.
— Будем, будем. — Гажа-Эль все внимание сосредоточил на бутылках, торчавших из берестяного лукошка. — Заберем все! Верно, мужики?
Недоброе, почудилось зырянам в намеке старшины. Пьяны были, а удержались, не выразили согласия с Гажа-Элем. «Опутывает, чай, как Ермилку? — переглянулись Мишка с Сенькой и, не сговариваясь, повернули головы к Гришу, как бы говоря: — Коли что, так на себя и Эля полагайся…»
Странная ухмылочка блуждала по лицу Гриша. Не будь он под хмельком, пожалуй, призадумался бы над словами старшины, а сейчас лишь внутренне подсмеивался над ним.
«Хитростный какой. Хочет поймать нас, как рыбешек! Самому бы не оказаться в дураках. Не то время! Сельсовет, чай, не даст обмошеннить нас. Заберем, пожалуй, в долг, а там поглядим. Нужда-беда вон какая…»
Он подмигнул товарищам: не бойтесь!
— Так как же, мужики? Забираем добро под пушнину? — напирал Гажа-Эль.
— Беспременно! — как о давно решенном припечатал Гриш. — Договоримся за пори-пированием, мать родная!
С согласия Ма-Муувема зыряне перетащили соль и муку в сарай, подсыревший табак разложили сушить, водку поставили на праздничную скатерть-самобранку — гулять так гулять! А остальное отдали бабам на дележку.
— Счастье-то какое! Даже чай-сахар ради Илькиных именин! — ликовала Елення.