Жаки садится в седло. Его машина облегчена до предела — она весит не более семи килограммов. Каждая шёлковая трубка весит около 105 граммов. Она даже не накачана воздухом, а наполнена особым газом. Система передач рассчитана с аптекарской точностью — диск в пятьдесят три зубца, шестерня — в сорок пять. Каждый оборот педалей бросает машину вперёд на семь с половиной метров…
И на самом Жаки всё облегчено. Почти невесомый шлем, укреплённый одной пластмассовой ленточкой, чтобы не возникло, не дай бог, лишнего сопротивления. Шёлковая майка настолько тонка, что Жаки не оставляет ощущение, будто бриз лижет его совершенно обнажённое тело. На ногах, как у модницы, капроновые носки. Даже шнурки на велотуфлях предельно укорочены. Сам Жаки весит сейчас 72 килограмма. Через час он будет весить на два килограмма меньше…
Стрелки часов вплотную приближаются к 18.00!
Симон, по кличке Макака, полноватый, суетливый человечек, одет ярко, почти вульгарно. Словно заведённый мечется он по треку, отдавая сотни только ему понятных указаний. Вот и сейчас, накричав на судей, он подбегает к Жаки и жужжит ему в ухо:
— Мой мальчик, график и только график… Ветерок обязательно ляжет… Но если тебе придётся с ним повозиться, всё равно график. И только график…
Жаки кивает головой. Макака мог бы ничего и не говорить. Если есть человек, который больше всего заинтересован в побитии рекорда, так это он, Жаки Дюваль. Удержись рекорд немца — и эти вонючие сосиски придётся рекламировать другому… А он должен будет искать новую работу… Но об этом не хочется думать.
Жаки кажется, что всё будет прекрасно. Он побьёт рекорд, и к нему как мухи к мёду потянутся не только директора «Сальварани». Будут десятки предложений… И заманчивых предложений. И он сможет выбирать себе новую конюшню по вкусу… И он сможет послать к чёрту этих сосисочных королей… Ах, с каким бы наслаждением он сделал это!
Жаки глотает глицерин, чтобы было легче дышать во время гонки. Макака ободряюще хлопает его по плечу.
И Жаки выкатывается на старт.
Трибуны притихли. В полной тишине сентябрьского вечера резко опускается чёрно-белый в шашечку стартовый флаг. И как бы по его сигналу над треком начинает расплываться певучий бой старинных городских часов. Макака, подбадривая то ли себя, то ли гонщика, что-то кричит Жаки.
Дюваль медленно начинает втягиваться в ритм, как запущенная вертушка. Первый круг, второй, третий… На трибунах заговорили. Напряжение стартового момента прошло. Впереди час. Целый час. К нему приготовились — к томительному и сладостному ожиданию большого рекорда.
Но… Жаки неожиданно тормозит и скатывается на вираже вниз. Проволока, тонкая и кривая, невесть откуда взявшаяся на тщательно вычищенной поверхности бетона, попадает под колесо. Прокол трубки. Надо менять колесо и начинать всё сначала.
— Хорошо, что это произошло сейчас, — виновато говорит Макака, подбегая к остановившемуся гонщику и с трудом переводя дыхание.
— Да, в последние четверть часа это было бы несколько хуже.
Жаки криво усмехается. И смотрит в жерло телевизионной камеры, расстреливающей его в упор. Всё. Шутка Жаки становится уже достоянием миллионов. Жаки чувствует себя почти героем. Почти обладателем нового рекорда. Но потом от одной мысли, что прокол действительно может произойти именно в конце гонки, ему делается не по себе.
Но вот он снова в седле. 18.07. Всё начинается сначала. Жаки уходит в путь с повторного старта. И для зрителей вновь перестаёт существовать симпатичный длинноногий парень Дюваль. Они видят перед собой лишь удивительный человеческий механизм, работающий ритмично и неутомимо.
И это стремительное движение в неверном свете уходящего дня представляет собой почти фантастическое зрелище. Фигурка на колёсах будто конец невидимого гигантского ножа, изнутри вспарывающего бетон трекового кольца. Жаки идёт с опережением графика. И на каждом втором вираже судья, присев, выкрикивает цифру — выигранные у времени метры.
Круг, круг, круг… Тишина медленно скатывается с трибун. На галёрке начинают скандировать: «Жа-ки! Жа-ки!». Тысячи людей — единый крик. И Макака суетится ещё больше. Он пытается сдержать своего питомца, чтобы тот, подстёгиваемый экзальтированными болельщиками, не зарвался.