— А что меня снимать? Поезжайте, время дорого.
Что-то в его тоне обратило на себя внимание Синцова. Кажется, Серпилин хотел, чтобы они поскорей убрались отсюда. Весь день доносившаяся с севера и с юга канонада сейчас, к вечеру, ушла вглубь, на восток, за их спины.
— А все же разрешите вас снять, товарищ комбриг, — настаивал Мишка.
— Тогда уж втроем, с замполитом и начальником штаба. Чтоб осталась память о полковых товарищах, — сказал Серпилин. — Вы фотографии-то сделаете?
— Сделаю, — соврал никогда не делавший фотографий Мишка. — Сделаю и сюда пришлю.
— Сюда не надо, — сказал Серпилин, и в голосе его снова прозвучала нотка, уже привлекшая внимание Синцова. — Женам пошлите, мы адреса дадим.
Он подозвал ординарца и сказал, чтобы тот позвал замполита и начальника штаба.
— А где у вас жены? — спросил Мишка.
— У них — в Рязани, а у меня — в Москве. Блокнот при вас?
Мишка вынул из планшета засаленный блокнот, Серпилин перелистал его и крупным, твердым почерком написал на свободной странице: «Валентина Егоровна Серпилина, Пироговская, 16, квартира 4».
Пироговская… Это было совсем рядом с тесной артемьевской квартиркой на Усачевке, из которой Маша провожала Синцова в Гродно.
«Гродно, Гродно…» — подумал он, в сотый раз за эти дни снова бессмысленно задавая себе все тот же вопрос. «Что же с дочерью?»
Через минуту подошли замполит и начальник штаба полка.
— Вот, предлагают сняться, — кивнул Серпилин в сторону Мишки, — с обещанием доставить фотографии женам.
И Синцов в третий раз почувствовал в его тоне что-то невыговоренное, какую-то печальную и торжественную решимость.
Серпилин встал посредине, замполит — слева от него, начальник штаба, красивый молодой брюнет с печальными черными глазами, — справа.
— И ты стань рядом, — обратился к Синцову Мишка, — только не впритирку, я тебя потом отрежу и отдельно для жены напечатаю. — Ему не хотелось перезаряжать аппарат, а пленка была на исходе.
Синцов встал. Мишка щелкнул и, достав блокнот, собрался записать остальные адреса, но Синцов, которому хотелось, чтобы фотографии действительно были доставлены женам этих людей, посоветовал, чтобы они все трое написали по короткой записке домой: товарищ Вайнштейн перешлет записки заодно с фотографиями.
Синцов надеялся, что при всей своей нелюбви к печатанию фотографий Мишка не похерит посланные с фронта записки.
— Ну, что там записки! — Серпилин хотел отказаться, но увидел печальные молодые глаза своего начальника штаба и согласился: — Хорошо, напишем. Не задержим, вам ехать надо.
— Вот вредный! — сказал Мишка, когда все ушли писать письма. — Ехать надо, ехать надо! Так и не покормит ужином. Я сам знаю, что мне ехать надо, но уж как-нибудь урвал бы часок на ужин! Так нет — гонит, сквалыга.
— Эх, ничего ты не понимаешь! — Синцов вдруг с полной ясностью представил себе, что значат эти фотографии и эти письма. И внезапное, но твердое решение — итог всего пережитого им за последние три недели — родилось у него в душе.
— Подожди меня здесь, я сейчас вернусь, — сказал он и открыл дверь в землянку Серпилина. — Можно войти, товарищ комбриг?
— Войдите.
Серпилин сидел за столом и размашисто писал на листке, вырванном из полевой книжки.
— Что такое? — оторвавшись, спросил он и показал на табуретку у стола. — Садитесь.
Синцов сел. Должно быть, в выражении лица его было что-то особенное, обратившее на себя внимание Серпилина.
— Что с вами случилось?
— Я не поеду с моим товарищем. Я, с вашего разрешения, пока останусь у вас в полку.
— Пока что? — быстро спросил Серпилин.
— Мне не хотелось бы уезжать из вашего полка, — не ответив на вопрос Серпилина, повторил Синцов.
— Почему?
— Мне кажется, что вы не думаете отступать. Хочу остаться у вас. — И Синцов посмотрел Серпилину прямо в глаза.
— Отступать мы правда не думаем, — сказал Серпилин. — Но на нас свет клином не сошелся, повидали, как у нас, поезжайте посмотрите, как у других; корреспондентов мало, частей много. Поезжайте, поезжайте, — заключил он плохо дававшимся ему неестественно бодрым тоном. — Не разрешаю остаться, нечего вам тут делать. — И он снова принялся за письмо.
— Товарищ комбриг, — сказал Синцов голосом, заставившим Серпилина взглянуть ему прямо в глаза, — мне надоело бегать, как зайцу, и не знать, о чем писать. Уже четвертая неделя войны, а я ничего не написал. Не знаю, наверное, мне как-то особенно не везло, но вот я сегодня в первый раз приехал в полк, где действительно подбили тридцать девять немецких танков, и я наконец увидел их своими глазами. Если у вас завтра начнется бой, я тоже увижу его своими глазами и напишу о нем. Я работник фронтовой газеты, у вас здесь фронт. Где же мне быть, если не у вас?
— Вот что, товарищ… забыл, вы вчера называли свою фамилию…
— Синцов.
— Вот что, товарищ Синцов. — Лицо Серпилина было серьезно. — Ваше желание быть в бою мне понятно, но бывает положение, когда в части должны остаться лишь те, кому положено по штату, а никому другому драться и умирать в ее составе нет нужды. Если бы у нас впереди были просто бои, я бы вас оставил, но нам, очевидно, предстоят не просто бои, а бои в окружении. Утром я предполагал это, сейчас уверен. Вы слышали артиллерию?
— Слышал.
— Вы ее плохо слушали. Сейчас немцы с двух сторон от нас, уже далеко за Днепром. У вас могут быть сложности по дороге, даже если вы уедете тотчас же. Идите, дайте мне дописать письмо, времени мало и у меня и у вас.
— Товарищ комбриг! — сказал Синцов. — Товарищ комбриг! — упрямо повторил он уже громче, чтобы привлечь внимание Серпилина, снова взявшегося за карандаш.
— Ну? — Серпилин недовольно оторвался от письма.
— Я коммунист, политрук по званию, и я прошу вас оставить меня здесь. Что будет с вами, то будет и со мной. Будем живы — напишу все, как было, а обузой вам я не стану; надо будет — умру не хуже других.
— Смотри, товарищ Синцов, не пожалей потом! — смерив его долгим взглядом, вдруг на «ты» сказал Серпилин.
— Я не пожалею, — сказал Синцов, убежденный в эту минуту, что он действительно ни о чем не пожалеет, и понимая, что вопрос решен и говорить больше не о чем.
— Скажи своему товарищу, что через минуту допишу, пусть собирается, — уже вдогонку ему сказал Серпилин.
— А нас тут пока харчами на дорогу подзаправили, — весело говорил Мишка, хлопая по своей с трудом застегнутой полевой сумке. — Комбриг нам не сказал, а сам распорядился.
— Я не поеду с тобой. Останусь на несколько дней тут. — Синцову не хотелось вдаваться в подробности.
— Что значит останешься? До каких пор? Что у тебя, мало материала?
— Мало.
— Мало — в другой раз поедешь, наберешь больше, а пока и это хлеб!
— Нет, Миша, я останусь, — упрямо повторил Синцов.
— Слушай, это свинство! — багровея и начиная сердиться, крикнул Мишка. — Ты же знаешь, что я не могу остаться с тобой, в редакцию снимки за меня никто не доставит!
— Правильно, вот и поезжай.
— Но тогда выйдет, что я бросаю тебя тут одного!
— Брось дурака валять! Поезжай — и все!
— Ладно, — сказал Мишка, которому пришла в голову идея, разом выводившая его из неприятного положения. — Я подскочу в Москву, сдам снимки — и обратно к тебе, сюда. Самое большее — через три дня! Но только — никуда! Жди здесь, на месте! Слово?
— Слово! — сказал Синцов, отвечая на горячее Мишкино рукопожатие.
От пришедшей ему в голову спасительной идеи Мишка сразу повеселел.
— Слушай, — вдруг вспомнил он, — давай напиши мне сейчас хоть сто строк. Чтоб была текстовка, как подбили эти танки. Отвечаю, что пойдет вместе с моей панорамой. В «Известиях» напечатаешься, чем тебе плохо?
Синцов с тревогой вспомнил о словах Серпилина, что время дорого, и заколебался: задерживать ли Мишку?
В эту минуту Серпилин вышел из землянки с незапечатанным конвертом в руках.
— Вот, — сказал он Мишке, — написал, потом вложите фотографию и запечатаете. Собрались, едете?
— Сейчас, он мне только, — кивнул Мишка на Синцова, — текстовочку напишет — и поеду.