Грусть и радость ощутил.
Но, в своих сдержавшись чувствах,
Их вовне не показал,
Рту его хотелось молвить,
Сердце он свое сдержал.
Вот, в каменьях самоцветных
Колесница, а пред ней
Четверня красивых, статных,
Равных в прыткости коней.
Кони выучки хорошей,
Бег их точно предрешен,
Белоснежные, а сбруя
Перевита вся в цветах.
Строен тот, кто в колеснице
Направляет бег коней.
Путь усыпан весь цветами,
По бокам висят ковры.
Деревца, малютки ростом,
Обрамляют царский путь.
На столбах резные вазы,
Разноцветный вьется стяг.
Чуть повеет легкий ветер,
Шевельнется балдахин,
Светлый занавес качнется,
Шелк узорчатый шуршит.
Вдоль дороги много зрящих,
Смотрят зорко их глаза,
Но не груб тот взор, а кроток,
Словно лотос, что склонен.
Вкруг царевича-владыки,
Свита следует за ним,
Словно это — царь созвездья,
Окруженный сонмом звезд.
Всюду шепот заглушенный,
Редок в мире вид такой,
Все сошлись, богатый, бедный
Кто смирен и кто взнесен.
Бросив дом — как только был он,
Не поставив скот в загон,
И монеты не считая,
И дверей не заперев,—
Все пошли к дороге царской,
Башни все полны людей,
Люди в окнах, на балконах,
На валах, среди дерев.
Все тела склонив согласно,
Взоры все стремя в одно,
Все умы в один сливая,
Были зрящие — как круг.
И окружно устремленный,
К одному тянулся ум:
Вид как бы небесной тени
Возникал и проплывал.
Словно лилия, что только
Перед этим расцвела,
На садовые лужайки
Светлоликий устремлен.
Во свершенье предвещанья,
Старца Риши слов святых,
Вкруг себя царевич смотрит,
Приготовлены пути.
Влагой политы дороги,
У толпы нарядный вид,
Ткани светлы,— и царевич
Ликованье ощутил.
В колеснице златосветной
Пред толпою он возник,
И народ смотрел на блески
Этой юной красоты.
Между тем Властитель-Дэва,
Из пределов Чистоты,
Снизошел, и близь дороги
Он с внезапностью возник.
Превративши лик свой светлый
В дряхлый облик старика,
Он изношенным явился,
С сердцем, слабым от тягот.
И царевич, видя старца,
Страх тревоги ощутил,
Вопрошает он возницу:
«Это что за человек?
Голова его — седая,
Телом дряхл, в плечах согбен,
Очи тусклы, держит палку,
Ковыляет вдоль пути.
Иль он высох вдруг от зноя?
Иль таким он был рожден?»
И возница, затрудненный,
Не умеет отвечать.
Он бы вовсе не ответил,
Если б Дэва вмиг ему
Не умножил силу духа
И ответ не предрешил:
«Вид его иным был видом,
Пламень жизни в нем иссяк,
В измененном — много скорби,
Мало радости живой.
Дух в нем слаб, бессильны члены,
Это знаки суть того,
Что зовем — «Преклонный возраст».
Был когда-то он дитя,
Грудью матери питался,
Резвым юношей он был,
Пять он чувствовал восторгов,
Но ушел за годом год,
Тело порче подчинилось,
И изношен он теперь».
И взволнованный царевич
Вновь возницу вопросил:
«Человек тот — он один ли
Дряхлым возрастом томим,
Или буду я таким же,
Или будут все как он?»
И возница вновь ответил
И промолвил, говоря:
«О царевич, и тобою
Тот наследован удел.
Время тонко истекает,
И пока уходит час,
Лик меняется,— измене
Невозможно помешать.
Что приходит несомненно,
То должно к тебе прийти,
Юность в старость облачая,
Общий примешь ты удел».
Бодгисаттва, что готовил
С давних дней оплот ума,
Зодчим мудрости высокой
Безупречным быть хотел,—
О преклонности печальной
Слыша верные слова,
Так сражен был, что внезапно
Каждый волос дыбом встал.
Как в грозу раскаты грома
Обращают в бегство скот,
Так сражен был Бодгисаттва
И глубоко воздохнул.
С сердцем, сжатым пыткой «Старость»,
Взор застылый устремив,
Думал он о том, как скорбно
Бремя дряхлости узнать.
«Что за радость,— так он думал,—
Могут люди извлекать
Из восторгов, что увянут,
Знаки ржавчины прияв?
Как возможно наслаждаться
Тем, что нынче силен, юн,
Но изменишься так быстро
И, исчахнув, будешь стар?
Видя это, как возможно
Не желать — бежать, уйти?»
И вознице Бодгисаттва