Карл Шенгерр
Жизнь и смерть
Его жена, рано увядшая в жизненной борьбе большого города, надоела ему. Как хлеб ему нужна была новая женщина — молодая и красивая. И в один прекрасный день он исчез. Она разыскивала его везде, расспрашивала о нем соседей, живших по той же улице — он уехал от нее за море, с молодой толстушкой, которая, смеясь, показывала белые зубы. Он хотел начать новую жизнь, оттолкнув старое, как гусеница свою куколку.
Денег он не оставил ей ни одного геллера, но зато двоих детей он ей оставил: шестилетнего Францля, с прекрасными, большими серыми глазами, с черными, как шелк блестящими, ресницами, и четырехлетнюю бледную, маленькую Геду.
Эти два молодых птенца жадно требовали пищи, а больная измученная женщина была не в силах прокормить их. Почти вся мебель, платья, столовая и кухонная посуда, — все перешло из жалкой каморки под крышей в ломбард или к старьевщику-еврею. Мать безнадежно скользила взором по всем углам опустевшей каморки. Ничего не осталось. Разве только окна и двери стояли еще на месте. Но голодным птенцам не было до этого никакого дела — они были голодны, и в пустой комнате только еще громче раздавался их жалобный крик.
И тогда мать... чтобы хоть еще один раз наполнить рты и желудки плачущих детей, тогда — она украла... Кажется, так называют это люди.
Полицейский агент стоит перед дверью — стучит и звонит.
— Откройте, милая женщина! Не бойтесь! Вам ничего не сделают! Я только арестую вас.
Мать, съежившись, опустилась с детьми на пол. Она обхватила руками свои приподнятые колени и в спокойствии отчаяния уставилась взором перед собой.
Она не хочет открывать.
Францль почему-то думает, что там, за дверью, стоит кто-то с хорошей вестью и требует, чтобы мать открыла. Он рвется к двери. Мать, молча, удерживает его. Маленькая, худенькая, малокровная Геда сидит бодро на полу и, крепко прижимая с к матери, держится за ее юбку. Над каждым стуком и звонком ребенок весело смеется и в такт теребит юбку матери.
— Дань... динь... и бум... бум... — делают там опять... Полицейский старается уговорить мать:
— Женщина, откройте! Если бы вы знали, как теперь устроены новые камеры... паровое отопление... электрическое освещение... Так хорошо вы никогда еще не живали... И поедем мы туда в зеленой карете... честное слово... Она уже ждет у ворот... Откройте же... впустите свое счастье...
Тут Францль больше не выдерживает:
— Мамочка... он сказал: счастье... Теперь уж я ему открою...
Мать неподвижно сидит с устремленными вперед глазами и не говорит ни да, ни нет; но как только Францль направляется к двери, она отдергивает его.
— Мама... счастье, он сказал... и хорошо жить... и в зеленой карете ехать... а ты не хочешь его впустить...
Маленькая Геда, услыхав про зеленую карету, также обнаруживает нетерпение и изо всех сил теребит юбку матери.
— Мама... счастье впустить... Геде в зеленой карете ехать...
Внутри просят открыть и хныкают дети; снаружи стучит полицейский.
И вот тихо упала капля, от которой переполнилась чаша материнских страданий.
Мать быстро вскочила с пола. Ужасная, невыразимая боязнь перед жизнью охватила ее. Ей показалось, что в комнату ворвалось дикое, хищное чудовище, готовое поглотить ее и детей.
Блуждающими, безумными глазами она озиралась, ища выхода для себя и малюток. В смертельном страхе, она схватила мальчика и поставила его на подоконник открытого окна.
— Францль... идем... скорей... Там, внизу, во дворе, мы в безопасности...
И она толкнула его. Ребенок с шумом полетел в глубину. Он не успел даже вскрикнуть, он только посмотрел на нее своими испуганными большими серыми глазами.
Тогда мать крепко прижала к себе бледную маленькую Геду, защищая ее своим телом от нападающего чудовища.
— Мама... что ты делаешь?.. Мама...
— Полетим... Геди...
И женщина бежала уже с ребенком на руках к окну, как будто дикое, с оскаленными зубами, чудовище настигало их. Ребенок боязливо прижал свою кружившуюся головку к груди матери и тоненьким, звонким голоском закричал:
— Мамочка... а-а-а... Геди не хочет летать... не хочет...
Но уже летели мать и дитя из жизни, из мира, на маленький двор, вслед мальчику.
А полицейский все еще стоит у двери, как кошка перед мышиной норой, все еще стучит и звонит.
— Должен я что ли за слесарем идти? Должен с четвертого этажа спускаться и снова сюда взбираться, когда и без того я задыхаюсь! Женщина... неужели в вас нет ни капли жалости к бедному, страдающему одышкой полицейскому?
Так уговаривал он, пока не вбежал перепуганный, бледный хозяин дома.