В среде, где он рос, в замкнутом пространстве «школа – улица – подворотня», ценились сила и наглость. Не прибившийся ни к одной стае, хилый и достаточно наивный Костя оказался в положении футбольного мяча, мимо которого нельзя пройти, не пнув ногой. На всю окрестную шпану у него просто злости не хватало, а следовательно, и удачей те не были чересчур избалованы. Терпя от конкурирующих банд поражение за поражением, они срывали свою злобу на таких же, как Костя, безответных жертвах.
Костину жизнь в одночасье переменила любовь, буквально обрушившаяся на него в тот момент, когда порог восьмого "А" переступила новенькая. Она была офицерской дочкой, носила волшебное имя Лариса, зимой ходила не в валенках, а в сапожках на высоких каблуках, курила сигареты с фильтром, имея спортивный разряд по акробатике, ловко крутила сальто, по-английски изъяснялась лучше преподавателя и вообще отличалась от других девчонок примерно так же, как ласточка отличается от воробьев.
Через пару недель Лариса уже была общепризнанной королевой школы. Взглянуть на нее на переменах заходили даже десятиклассники. Она же была ровна со всеми, а в подружки себе демонстративно выбрала самую зачуханную девчонку.
Завоевать расположение Ларисы для Кости было так же нереально, как прыгнуть выше головы (он и метр тридцать с трудом брал). Однако, возможно впервые в жизни, Костя все же отважился на опрометчивый поступок и Восьмого марта, после школьных танцулек, увязался за предметом своей страсти.
Кроме него, Ларису провожали какие-то наглые переростки, к их школе вообще никакого отношения не имевшие. Костю даже не стали бить, к чему он внутренне подготовился, а просто спихнули в канаву с талой водой. К счастью, Лариса, польщенная столь явным обожанием почти взрослых парней, этого прискорбного события не заметила. Зато наперсница ее, эдакий неказистенький Геббельс в юбке, чутко повела своей крысиной мордочкой в сторону гулкого «бултых!» и, конечно же, все успела углядеть.
Мокрый (главным образом, в штанах, что было особенно омерзительно), потерявший шапку, которая пошла путешествовать по льду вместе с компанией обидчиков, Костя добрался до какого-то забора и, вцепившись в него, уставился в ночное небо. Мутная перекошенная луна то появлялась, то исчезала в рваных тучах. Вблизи не светил ни единый фонарь. На окраинах в унисон с ветром выли собаки. И черная хаотическая бездна над головой, и грязно-белая подмерзающая твердь под ногами напоминали кошмарную декорацию из пьесы, повествующей о крушении мира и гибели богов.
Ничего этого не было, твердо сказал он себе. Ничего! И вцепился зубами в собственную ладонь.
Память его была как рана, оставленная змеиным жалом, и эту рану следовало немедленно прижечь, пренебрегая самой мучительной болью.
Это все мне только приснилось, убеждал он себя. И вам, гады, тоже! И тебе, полковничья дочь! Зато теперь все будет по-другому! Не завтра, не послезавтра, но обязательно будет! Вспомните меня! А ты, акробатка, в особенности! Еще пожалеешь, голубоглазая дура! Сама прибежишь! Да только поздно будет.
Через полгода Лариса, на которую уже начали действовать губительные флюиды Костиной любви, следствием чего явились обильные прыщи, еще более обильные тройки, полный провал спортивной карьеры и даже, по слухам, прерванная на восьмой неделе беременность, отбыла вместе с семьей к новому месту отцовской службы. Костя так с ней ни разу и не переговорил, но запомнил навсегда.
Встретил он ее снова только лет через двадцать. Изменилась Лариса мало, не располнела, не похудела и для своих лет выглядела вполне товарно. Удивило Костю только то, что рукав ее шубки был надорван по шву от плеча до локтя и из него торчала пестрая подкладка. Паче чаяния, своего одноклассника она сразу узнала и несказанно обрадовалась встрече.
Лариса сама предложила отметить это событие и привела Костю на какие-то задворки, где в дощатой продовольственной палатке только что начали давать дефицитную «Старку».
«Сколько возьмем?» – поинтересовался он, стоя в конце весьма внушительной по размерам и крайне агрессивно настроенной очереди. «Три штуки, – рассудительно ответила она. – Одну ты выпьешь, другую я, а третья пусть будет дежурной».
В толпе мужиков, изнывающих от нетерпения и особой, сжигающей сразу и мозги и нутро жажды, Лариса вела себя столь уверенно и достойно, что даже заматерелые завсегдатаи вытрезвителя скоро стали поглядывать на нее с уважением.
Все три бутылки были опорожнены в подсобке больничной столовки, где, как выяснилось, Лариса работала посудомойкой. Закусывали они несоленой перловой кашей и столь же пресными паровыми котлетами.
«Диета номер один, – словно оправдываясь, объяснила Лариса. – Для доходяг готовят. Всегда лишняк остается».
Принятая внутрь жидкость очень скоро стала изливаться из нее в виде обильных слез. Утираясь кулаками и полой шубы, Лариса жаловалась на скаредного и неверного мужа, на бессердечного судью, засадившего за решетку сына, всего-навсего ограбившего какого-то заезжего барыгу, на приятелей, употреблявших ее цветущее тело только в гаражах и автомашинах, и вообще на злосчастную судьбу, заставившую ее в этом году поменять уже третье место работы.
Он нежно, но решительно пресек все ее довольно жалкие попытки к физическому сближению и ретировался, теша себя мыслью, что в дальнейшей жизни Ларисе должно повезти значительно больше. Ведь она только что благополучно освободилась от каиновой печати Костиной любви.
Однако вернемся к нашему потрясенному и униженному герою.
Пятнадцатилетний паренек, поздней мартовской ночью явившийся домой (а жили Жмуркины сейчас уже в другом бараке, кирпичном и двухэтажном), был только оболочкой прежнего Кости, и под этой оболочкой, в питательной среде глубочайшего к себе самому отвращения, уже зарождалось новое существо, для которого путь достижения жизненного успеха был очевиден: сила, наглость, обман, подлость.