Что произошло?
Мы с моим близким коллегой и другом Мартином Бохусом, немецким психиатром, потратили много часов, анализируя, что со мной случилось. Мартин – эксперт по диалектической поведенческой терапии и глава одной из крупнейших в мире исследовательских лабораторий по изучению пограничного расстройства личности. Мартин уверен, что мой мозг был поврежден до того, как я окончательно расклеилась в Институте жизни.
Моя бабушка считала, что проблема была сугубо биологическая. Мама надеялась на это. Возможно, у меня и вправду была генетическая предрасположенность, учитывая многочисленные депрессии по линии матери.
В итоге я согласилась, что биологический компонент – врожденная уязвимость – действительно сыграл свою роль. Совокупность предрасположенности и токсичной домашней среды – гремучая смесь, психологически смертельная. Если бы я росла в другой семейной обстановке, где меня принимали бы такой, какая я есть, и признавали мою ценность (как, например, в семье тети Джулии), моя жизнь сложилась бы иначе.
Но это не объясняет мое неконтролируемое поведение во время лечения в институте. Вероятно, меня добили госпитализация и чрезмерный прием лекарств. Кто знает, какой эффект оказали высокие дозы нейролептиков на подростковый мозг?
Какой бы ни была правда, после больницы я решила, что у меня никогда не будет собственного ребенка. Невыносима даже мысль о том, что кто-то во вселенной может пройти через то же, что и я. Не факт, что ребенок с моими генами неизбежно столкнулся бы со схожими проблемами, но мне не хотелось рисковать.
Очень грустно
Спустя пятьдесят лет после моего двухлетнего пребывания в Институте жизни, летом 2012 года, я читала курс об управлении эмоциями в Институте образования Новой Англии в Кейп-Коде, штат Массачусетс. Ко мне приехали моя двоюродная сестра Нэнси, Себерн и еще несколько коллег и друзей. Мы пошли в ресторан, отдыхали и общались. Нэнси привезла с собой выпускной альбом Монте-Кассино 1961 года, и мы вместе листали его.
Кто-то спросил, что я чувствую, глядя на свою фотографию и зная, что ждет меня впереди. «Грусть, – ответила я, – но это сожаление о каком-то другом человеке, не обо мне. Я смотрю на эту юную девочку и думаю: “Что с ней произошло?”»
Могу ли я почувствовать любовь к девочке на фотографии? Я не понимаю, потому что я ее не знаю. Девочка на фотографии – восемнадцатилетняя я – кажется мне абсолютно незнакомой.
Глава 5
Незнакомка в чужой стране
Я не помню в деталях, что чувствовала, вернувшись домой в начале июня 1963 года, – возвращение стерлось из памяти. Зато я хорошо помню свое отчаяние, когда осознала, насколько серьезной является моя потеря памяти.
Я не могла вспомнить, где лежат столовые приборы, где хранятся кастрюли и сковородки, в каком шкафу стоят бокалы. Я словно оказалась в чужом доме. Скорее всего, это из-за электрошока.
Я боялась ходить туда, где могла встретить знакомых. Не узнавать тех, с кем общалась годами, казалось мне унизительным. В утешение люди почти всегда говорят мне: «Я тоже забываю имена». Порой хочется крикнуть: «Ты понятия не имеешь, что это – потерять столько воспоминаний!»
«Когда Марша уехала в институт, она была из высшего общества, – говорит Элин, – а вернулась словно нищенка. Она ела по-другому. Забыла о манерах. Все забыла. Ее как будто подменили. Она говорила, что не может находиться рядом с богачами. Ей было комфортнее с простыми людьми. Она стала другой. Возможно, из-за лекарств».
Возвращение домой не принесло облегчения, и мне по-прежнему хотелось только одного – избавиться от боли.
Переезд
Одному Богу известно, как родители восприняли перспективу моего возвращения. Но мой приезд точно не был счастливым событием. Мама велела Элин держаться от меня подальше: ей казалось, что я заражу сестру и своим безумием, и новым отношением к богатству. По иронии судьбы через несколько лет Элин уехала из Оклахомы, чтобы жить и работать с малообеспеченными людьми. Позже Элин рассказала мне, что перед отъездом мама стояла на коленях, вцепившись в ее пальто, плакала и умоляла остаться. Сомневаюсь, что она расстроилась бы, если бы уезжала я. Но Элин? Ее гордость и радость!
Через пару недель после возвращения домой я намеренно сильно порезала руку бритвой. Элин говорит, что в тот момент была рядом со мной в ванной, но не смогла меня остановить. «Кровь была повсюду», – вспоминает она. Я тоже помню, как кровь стекала по руке и капала на белый кафельный пол. Меня отвезли в больницу. Медсестры вели себя со мной довольно грубо и пригрозили, что, если это произойдет еще раз, меня арестуют. В то время попытки самоубийства считались в Оклахоме уголовным преступлением. Хотя я не хотела покончить с собой, медсестры решили, что именно так и было.