Я никого не вижу и ни на кого не обращаю внимание, когда проталкиваюсь через толпу чтобы подойти поближе. Прямо передо мной на желтом листе бумаги сообщение: «Не вернулся с задания. Расследование пока не дало результатов». Я знаю наверняка, капитан мертв.
Что это был за человек! Конечно, и другие тоже сражались. Но у них у всех были жены или дети, мать или профессия. Они забывали обо всем этом только изредка. Но он постоянно жил за этими границами, которые мы пересекаем только в отдельные великие моменты. Его личная жизнь была стерта из памяти когда он сражался на фронте. А он всегда сражался, когда был на фронте. Еда, питье, сон – вот и все, что он хотел от жизни. Только то, что давало ему возможность сражаться. Он был самый незатейливый человек из всех, кого я когда-либо знал. Пруссак до мозга костей, и величайший из солдат. Чья-то рука осторожно сжимает мою. На мгновенья я совсем забыл о Ло. «Если ты все еще хочешь съездить в деревню, я с удовольствием с тобой поеду», говорит она, глядя на меня так, как будто я должен завтра умереть.
На следующий день мы выбираемся на озеро Старнберг. Листья в этом году распустились рано, деревья и кустарники ярко зеленого цвета. Мы останавливаемся у Густава Отто и его жены. Это простые и добросердечные люди. Они знают и соблюдают первое правило гостеприимства. Они не заставляют нас приспосабливаться к их повседневной жизни и позволяют нам делать все, что мы захотим. По утрам мы скачем верхом или плаваем на лодке по озеру. После обеда мы гуляем по лесу. Мы ступаем по увядшим прошлогодним листьям, а над нашими головами на деревьях распускаются новые. Кажется, что нет никакой войны. Когда мы все будем мертвы и забыты, эти деревья будут продолжать зеленеть, приносить семена и вянуть. И все-таки, все-таки иногда, когда мы отдыхаем, лежа на траве я ловлю себя на том, что всматриваюсь в толстые подбрюшья облаков. Может быть кто-то сейчас спикирует оттуда? И утром, когда мы встаем, первым делом я смотрю на небо. Будет ли сегодня летная погода? В первые пять дней я даже не прочитал ни одной газеты, но сейчас я уже сам иду встречать почтальона. Там должно быть жарко. Группа в самой гуще боя, и Левенхардт почти каждый день сбивает по самолету. Сейчас у него тридцать семь, а когда я уезжал, у нас было поровну. Наверняка и мы несем серьезные потери. Полдень, мы с Ло в лодке на самой середине озера. «Знаешь», говорю я задумчиво. «иногда мне хочется назад». В первый раз я заговорил об этом. Ло бросает руль и смотрит на меня, ее губы трясутся. «Что ж, значит ты меня совсем не любишь? Нет, она не понимает. Я поднимаюсь и сажусь прямо. Лодка раскачивается. Я целую ее. Я немного печален, мама поняла бы меня сразу же. Погода невероятно прекрасна. Каждый день лучше чем предыдущий. На третью неделе я отправляюсь в Мюнхен чтобы встретиться с доктором. Воспаление прошло. „Но тебе нужно выздороветь, набраться сил“, говорит он благодушно.
Вечерами мы сидим на террасе в доме Густава Отто. Полная Луна. Ло устала и рано уходит в свою комнату. Я сижу в кресле-качалке рядом с Отто. Мы курим. «Будешь ли ты сердиться, если однажды утром я внезапно встану и уеду?» По огоньку на кончике его сигары я вижу, что он повернул свою голову ко мне. «Что сказал доктор?» «Пока все идет нормально.» Он какое-то время молчит. Затем: «Я думаю, я и сам бы так сделал.» «Хорошо.» Мы понимаем друг друга. Пять утра. Отто будет меня, и мы спускаемся на цыпочках по лестнице. Ло спит, наша машина ждет внизу.
Железнодорожная станция в этот час почти пустынна. Только несколько торговок раскладывают свой товар. Похоже, будет дождь. Утро с трудом поднимается над холмами. Я возвращаюсь на фронт.
Конец
Группа стоит в Монтуссар-Ферме. Я прибываю в полдень и отправляюсь прямо в офицерскую столовую. Там много новых лиц, щелканье каблуками, знакомства. За столом – общая встреча. Глючевски, Маусхаке, белокурая голова Райтера фон Прештина, Дрекман, приветствия, кивки, тосты. Иногда глаза ищут кого-то, но напрасно, о тех кого нет, не говорят. После обеда Рейнхард отводит меня в сторону. Он держит трость, принадлежавшую капитану, она будет теперь находится у каждого нового командира. «Ты уже знаешь, Удет?» Я киваю. «Если хочешь, можем съездить и взглянуть.» Летний день, тихо. Тополя вдоль дороги вибрируют на жаре как расплавленное стекло. Машина медленно двигается вдоль дороги. Справа, на маленьком холме – церковь. Мы вылезаем, Рейнхард впереди, минуем железные ворота и проходим узкими тропами между могилами. Четыре холмика свежей земли, четыре квадратных таблички и над ними, крест из сломанных пропеллеров. «Пилот-капрал Роберт Эйсенбек, лейтенант Ганс Вейсс, лейтенант Эдгар Шольц, лейтенант Иоахим Вольф», написано на табличках. Рейнхард отдает честь, я – тоже. «Хорошая смерть», говорит он. Мы стоим здесь какое-то время, затем возвращаемся домой.
Все теперь изменилось. Французы летают только большими группами – по пятьдесят, иногда по сто самолетов. Они затемняют небеса как саранча. Очень трудно выхватить кого-то из такого строя. Артиллерия с той стороны работает только вместе с воздушным наблюдением. Аэростаты висят над горизонтом длинными рядами и наблюдатели кружат над ландшафтом, изрытым воронками. Больше всего страдают войска… Я все еще в постели, когда звонит телефон. Пьяный ото сна, я бросаюсь к трубке. Артиллерийский капитан с передовой. На север от леса Виллер-Коттре летает Бреге, корректирующий огонь вражеской артиллерии. Эффект ужасен. «Где это?» Он читает координаты со штабной карты. «Мы будем там», вешаю я трубку. Все уже улетели и я свободен в это утро, но нам приходится вылетать всегда, когда это необходимо. Чеерез пять минут я готов и взлетаю. На фронте сегодня что-то невообразимое. Снаряды падают так близко друг к другу, что дым, пыль и фонтаны земли образуют занавесь, скрывающую солнце. Ландшафт подо мной окутан бледно-коричневой дымкой. К северу от леса Виллер-Коттре я встречаю Бреге, летящего на высоте 600 метров. Я немедленно атакую его сзади. В Бреге наблюдатель сидит позади пилота. Я ясно вижу его голову над полукруглым креплением для пулемета. Но он не может стрелять, пока я держусь прямо за ним. Его обзор закрыт стабилизатором и рулями высоты. Мой пулемет лает короткими очередями. Голова исчезает из вида. «Попал», думаю я. Пилот этого Бреге кажется смышленым парнем. Хотя я постоянно стреляю, он делает элегантный разворот на своей неуклюжей птице и пытается долететь до своих траншей. Я должен зайти на него сбоку, чтобы попасть в него или в двигатель. Если наблюдатель все еще жив, это будет большой ошибкой, потому что я окажусь в его секторе обстрела. Когда я приближаюсь на расстояние двадцать метров, за пулеметом вновь появляется наблюдатель, готовый открыть огонь. Через мгновение он начинает стрелять. Раздается звук, как будто галька падает на металлическую поверхность стола. «Гонтерман!», вспоминаю я. Мой Фоккер становится на дыбы как закусившая удила лошадь. Руль высоты весь в дырках, трос между ним и ручкой управления перебит и его конец болтается в воздухе. Моя машина охромела, ее ведет влево и она кружит на месте, постоянно кружит. Я не могу ей управлять.
Подо мной – иссеченный воронками ландшафт, каждый раз перепахиваемый взрывами новых снарядов. Есть только одна возможность выбраться. Каждый раз, когда Фоккер направляется на восток, я осторожно открываю дроссельную заслонку. Таким образом круги удлиняются и я могу надеяться, что сумею долететь до наших позиций. Это медленный, мучительный процесс. Неожиданно машина останавливается в воздухе и падает вниз как камень. Парашют – вытащить ноги – встать на сиденье! В одно мгновение давление воздуха отбрасывает меня назад. Удар в спину. Я ударяюсь спиной о стабилизатор. Слишком свободно подогнанные лямки парашюта зацепились за закрылок руля высоты и падающая машина тянет меня за собой с непреодолимой силой! «Ло будет плакать…», думаю я, «Мама… меня не опознают… у меня с собой никаких бумаг… они там внизу стреляют как сумасшедшие…»
В тот же самый момент я пытаюсь со всей силы отогнуть закрылок. Это трудно, неимоверно трудно. Земля несется на меня со страшной скоростью. Затем – рывок – я свободен! Машина летит, кувыркаясь, уже подо мной. Резкий рывок за кольцо и я как будто плыву, подвешенный на стропах. Сразу же – приземление. Парашют раскрылся в последний момент. Парашютный шелк вздымается надо мной. Вокруг меня – взрывы снарядов. Я сражаюсь с белым потолком как тонущий. Наконец, свободен. Ландшафт, изрытый воронками, мрачен и гол. Должно быть я на ничейной земле, но не знаю, где. Я должен идти на восток, там дом. Восемь часов утра, солнце бледно, как будто выгорело. Здесь, внизу, завеса пыли, выброшенной в воздух взрывами снарядов, кажется еще гуще. Я отстегиваю парашют и бегу. Разрывы снарядов все ближе, будто гонятся за мной. Большой ком земли кулаком бьет меня в затылок. Я падаю, снова поднимаюсь, продолжаю бежать. Правая нога болит. Должно быть я подвернул ее, когда приземлился. Воронка и несколько французских шлемов. Я все еще за вражескими линиями? Солдаты смотрят на восток, спинами ко мне. Они не двигаются. Возможно, они мертвы. Будет лучше, если я их обойду. Я попадаю на пшеничное поле. Стебли уже высотой с человека. Я поднимаюсь с колен и слегка пригибаясь иду на восток. Вот во весь рост стоит офицер. «Первое… огонь!», командует он, и ему отвечает рев орудия. Я встаю и махаю ему рукой. Он махает мне в ответ и я подбегаю к нему. «Сигарета есть?», спрашиваю я сухими губами. «Бауэр», представляется он, отдает честь и лезет за портсигаром. «Удет», говорю я, и на какой-то момент ураганный огонь престает существовать, так сильны ритуалы воспитания, что даже война не может стереть их. «Второе готово?», кричит он. «Готово» отвечают ему из укрытия. «Второе… огонь!» Земля сотрясается от выстрела. Он зажигает мне спичку и я вдыхаю дым долгими, голодными затяжками. «Видели ваш прыжок, Herr Kamerad, это было нечто! Третье готово?» Я спрашиваю его, в каком направлении тыловые позиции. Он указывает себе за спину по направлению к высотам Кутри. Я благодарю его и хромаю дальше. Новая зона обстрела и вновь разрывы совсем близко от меня. И вновь я отброшен на землю взрывной волной.