«Меа vita, — начинала она. — Жизнь моя».
В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела!
Меа vita — жизнь моя.
Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: — «Жизнь моя, жизнь моя».
Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita.
Он порвал письмо и бросил его в огонь.
Глава 24
Ля Бастид, начало февраля
Поистине замечательно — говорить! — думала Антония, стоя в телефонной кабине и лелея свое похмелье.
— Что ты сказала им?! — завопила Кейт.
— Я была злая. И пьяная. А она вела себя так, словно это место — ее владения. И видела бы ты ее лицо, когда я это сказала! Просто одна натянутая улыбка. Это было ужасно. Кроме того, — добавила она, как будто вспомнив, — у меня будет время, чтобы попытаться самой отыскать эту проклятую вещь.
Кейт недоверчиво фыркнула.
— И что это должно означать?
— Это означает вот что: похоже, это меньше относится к мертвому римлянину, чем к живому Патрику МакМаллану.
— Ах, оставь, Кейт. Он никакого отношения к этому не имеет. Его даже не будет здесь большую часть времени.
— Ты, кажется, говорила, что они останутся до конца недели.
Антония остудила лоб, прислонившись к стенке телефонной кабины, и подавила накатывающую тошноту. Как же неумолима ее подруга!
— Я просто думаю, — сказала Кейт, — ты должна уяснить для себя, почему ты остаешься. Если для того, чтобы наконец найти этот кубок и оправдать себя и своего отца, то хорошо. Если для того, чтобы утереть нос Пасморам и этому человеку, то — плохо.
Антония посоветовала ей не разыгрывать мелодраму и повесила трубку.
Двумя часами позже она сидела за кухонным столом, опершись подбородком на руку и рассматривая красную папку с заметками по Кассию. Она зашла настолько далеко, что вынула открытку с Кассием и прикрепила ее на холодильник, но все еще не могла заставить себя начать.
— Начать что, если быть точной? — спрашивала она себя. — Что ты думаешь делать?
Чтобы увильнуть от ответа, она убрала кухню так хорошо, как только могла, двигаясь осторожно, чтобы избежать неприятного покалывания в своей голове. Потом постирала в раковине пару бюстгальтеров и трусов. Она уже почти закончила с оттягиванием задач и несла ковш с водой в мастерскую на случай, если вдруг вернется бешеная лошадь, когда в дверях возникла Моджи.
На ней были те же черные леггинсы, что и накануне вечером, с trainers и тяжелым мужским свитером, разумеется, черным. Ее кожа шелушилась от несвежей многодневной косметики, а глаза были щелочками — как от ветра.
Грязным ногтем большого пальца она ковыряла притолоку.
— Вы уделали мою маму, — сказала она.
— Я сама уделалась, — ответила Антония.
Моджи метнула в нее взгляд:
— Каким образом?
— Прошлой ночью перебрала и теперь чувствую себя ужасно.
Моджи фыркнула.
— Патрика ты тоже уделала.
Если даже и так, то прошлой ночью он этого не показал. Когда она выболтала, что собирается найти кантарос, стоило посмотреть на его лицо — полное отсутствие реакции. Боже, как он владел собой!
— Он классный, ты ведь знаешь, — сказала Моджи, следуя за ее мыслями. — Когда я была в школе, он обычно посылал мне открытки из суда. Иногда он делал наброски. Прилегший отдохнуть судья или еще кто-нибудь. Он говорит, я — единственная, кто может прочитать написанное им. Он пишет ужасно. Он должен был учиться заново после того, как обжег руку.
Для Моджи это была речь эпических масштабов. Она поймала взгляд Антонии и вспыхнула. Потом кивнула на ковш:
— Это для чего?
— Ипполиту. Наше знакомство началось неважно.
— Он просто нервный из-за глаза.
— Именно так и сказал твой папа. Я переживала из-за этого. Потому и ковш.
— Я думала, ты не любишь лошадей.
— Не любила, — сказала Антония, удивленная тем, что она это помнит. — Но все же.
— Это не то место, — сказала вдруг Моджи.
Антония кинула на нее заинтересованный взгляд.
Моджи заважничала.
— Правда! Ипполит теперь сюда не вернется, потому что вы здесь. И, если хотите знать, лошадиные орешки были бы лучше, чем просто вода.