— …и другим кораблем плыви до Афин. Но помни: не пытайся обогнуть перешеек морем. В это время у Пелопоннеса самые сильные штормы. И езжай в Афины, не в Александрию и не в Эфес…
Он осушил свой кубок и, поставив его, вытер рот ладонью.
— Я отдам тебе своего раба, Фенио. Он будет следить, чтобы ты четко все выполнила. Он присмотрит за тобой. — Он помолчал. — Мой отец дал мне его, когда я был мальчиком. Можешь ему полностью доверять. Он тебя не оставит.
Долгие годы назад, когда она лежала в его объятиях, он рассказывал ей о шутках, которые он обычно разыгрывал с Фенио, когда ему было десять. Он думает, она об этом забыла?
— Ты не можешь отдать мне Фенио, — сказала она. — Он — твой…
— Не беспокойся, мне… — Он оборвал себя.
Она знала, что он собирался сказать: «Раб мне больше не понадобится. Там, куда я собираюсь». Она не могла больше этого выносить.
— Гай, я не дам тебе этого сделать!
Он кинул на нее взгляд.
— Что ты имеешь в виду?
— Я знаю, что должно с тобой случиться. Я знаю, что ты собираешься сделать.
Его лицо стало жестче.
— Кто тебе сказал? Кто?
— Это неважно.
— Этот проклятый критянин! Я ведь строго запретил ему что-либо говорить!
Она заламывала руки:
— Я такая дура. Я не думала… Ты должен мне поверить. Мне казалось, что с твоим-то званием тебе не грозит… Какая же я была дура!
Он неловко ждал, пока она возьмет себя в руки.
— Извини, — прошептала она. — Это все вино. Я к нему не привыкла.
Она подошла к столу, сделала еще глоток и поставила кубок на место. Потом сказала:
— Мне надо, чтобы ты кое-что знал.
— Я не желаю…
— Мне надо, чтобы ты знал, — отчаянно повторила она, — что я никогда не любила ни одного мужчину, кроме тебя. Я никогда не переставала любить тебя, Гай. Это правда.
Он выглядел ошеломленным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом снова закрыл его. Наконец он произнес:
— Не знал…
Она подошла к нему и взяла его за руки. Они были грубыми, загорелыми и покрытыми шрамами — руки солдата. «Красивые», — подумала она.
— Прекрасно, теперь знаешь.
Его руки сжали ее.
— Тацита… Ты не изменилась.
— Ты тоже.
Так они стояли долго. Потом он развернул ее и крепко прижал к себе. Она положила руки ему на плечи и закрыла глаза, ощущая тепло — его тепло — вокруг себя. До нее долетел слабый запах винного осадка, который он использовал для своих чернил. В одно мгновение она вернулась в гробницу в Порта Капена. Она не могла этого вынести.
— Это несправедливо, — отрывисто сказала она, — мы должны быть счастливы.
— Нет, Тацита, — прошептал он в ее волосы. — Не в этой жизни.
— А ты думаешь, есть другая?
— О да.
— Звучит по-критски.
— Ты обычно поддразнивала меня, называя крестьянином. Помнишь?
— Нет.
Он взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Его собственные глаза были такими же светлыми и яркими, какими она их помнила всегда, и трудно было выносить их взгляд долго.
Он сказал:
— Мне понадобились годы, чтобы понять: то, что я чувствовал к тебе — то, что я чувствую сейчас, — это и есть то доказательство, в котором я всегда нуждался.
Снаружи упала сосулька. Они оба вздрогнули.
— У нас мало времени, — сказал он. — Скоро проснутся остальные.
Она почувствовала нарастающую волну паники при мысли о том, чтобы его оставить. Ей надо было еще многое сказать ему, а она только начала. Если их прервут, как она это вынесет?
Она снова положила руки ему на плечи.
— Гай, есть еще одна вещь, которую я должна тебе сказать. Ты должен понять, почему я оставила тебя.
К ее тревоге, он покачал головой.
— Я не желаю знать. Это больше неважно, это…
— Это важно, — настаивала она, — я пыталась сказать тебе раньше, но…
— Я знаю, я отослал назад твое письмо. Прости. Это было неправильно.
Она отмахнулась.
— Я не могу не сказать тебе, Кассий. Другой возможности у нас не будет, а ты… ты должен знать. Не ради меня, ради себя…
Он озадаченно наблюдал, как она подошла к двери и тихо позвала Фенио. Через несколько секунд раб явился, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Потом старый критянин ушел нести дежурство на улице.
Тацита отвернулась от Гая, который стал неподвижен. Она положила руки на плечи мальчика и просто сказала:
— Это мой сын Титус.
Титус бесстрашно вышел вперед, простер руки и поблагодарил генерала за спасение их жизней.
Гай не двигался. Он стоял, опустив руки, глядя в лицо двенадцатилетнего мальчишки, в его необыкновенные серые глаза — его собственные глаза! — глядящие на него.