Спендиаров торопился.
— Не пройдет и месяца, как Армения станет советской,— сказал ему однажды комиссар.
— Значит, как только я кончу оперу, можно будет туда отправиться?
Весной комиссар уехал, оставив композитора все в том же приподнятом настроении.
Летом 1921 года в Крыму начался голод. Спендиаров никогда не предполагал, что корка хлеба может иметь такое значение! В самый разгар творческого вдохновения его рука соскальзывала с клавишей и устремлялась в карман рабочего пиджака. Если корка обнаруживалась (Александр Афанасьевич обычно оставлял себе от обеда маленький запас), он испытывал острую, просто постыдную радость. Корка съедена, и на самой вершине творческого подъема рука снова шарит в кармане.
Впереди ожидалась голодная зима. Александр Афанасьевич, никогда прежде не знавший заботы о пропитании, придумывал все более фантастические способы добычи пищи.
— В море ведь продолжают водиться крабы? — говорил он Варваре Леонидовне. — Почему бы, скажи, пожалуйста, нам не командировать за ними наших детей?
Или:
— Осень — самое время для грибов. Давайте-ка устроим прогулку в Карагач[3] и наберем на всю зиму шампиньонов.
Когда кончились последние запасы крупы и муки, Александр Афанасьевич стал фантазировать на тему о гонораре.
Действительно, он ведь никогда в жизни не брал себе гонораров! А теперь он имеет на них полное моральное право!
Все спендиаровское семейство, прозванное в Судаке тарасконцами за способность фантазировать и преувеличивать, загорелось мечтой о концерте.
Композитора собрали в дорогу, погрузили на подводу фибровый чемодан, наполненный до отказа нотами и «предметами для обмена». И вот Александр Афанасьевич в Симферополе — возбужденный, радостный от встречи с друзьями-оркестрантами, с которыми выступал когда-то в Ялте, Симферополе, Феодосии и Севастополе...
После репетиции — скудный ужин в бывшей «Губернской шашлычной» и, наконец, концерт — первый его симфонический концерт после революции.
Билеты, кажется, не продаются. Да и понятно: здесь тоже голод. Сбора, конечно, не будет. Александра Афанасьевича это огорчает, но может ли он сосредоточиться на неприятных мыслях, когда оркестр играет с величайшим подъемом и собственная музыка, которую он так давно не слышал в концертном исполнении, кажется сочиненной вот только что, сию минуту.
Фрак не впору исхудалому композитору, но это пустяки. Холод нетоплепного зала заставляет его съеживаться и в паузах потирать руки. Но это только в начале исполнения. Потом щеки композитора наливаются румянцем, и знакомый оркестрантам властный взгляд преображает изможденное лицо.
Спендиаров счастлив. Концерт идет удивительно удачно. Ни одной накладки, ни одной фальшивой ноты. Композитора не огорчает даже, что в зале присутствует не больше пяти-шести слушателей. На их лицах и восторг и смущение. Они подходят к концертанту с намерением его подбодрить, но Александр Афанасьевич наверху блаженства.
— Как играл оркестр,— вздыхает он,— как играл оркестр!
Никакого гонорара не будет. Но ведь у него есть часы и другие вещи для обмена. А главное — добрые друзья, которые принимают живое участие в его заботах. Они отлично знают, что не привезти детям хоть немного муки просто невозможно. Кто-то хлопочет в Крымнаркомпросе, и, как по щучьему велению, на подводу в час отъезда композитора грузят пятипудовый мешок муки.
Подвода трясется на пять восьмых {Спендиаров в любом движении, в любом шуме улавливает музыкальный ритм!), и в такт тряски Александр Афанасьевич, напевает мелодию «Пляски девушек» из «Сцены-пиршества», непрестанно строящейся у него в голове. Но вдруг музыкальная мысль обрывается: мешок муки! Пятипудовый мешок муки! Композитор прикасается к своей добыче и, продолжая напевать, задумывается:
«Из фунта муки можно сделать пять лепешек, которые так славно выпекает Аленька. Б пуде сорок фунтов — двести лепешек, а в пяти пудах?» У Александра Афанасьевича захватывает дух от такого количества лепешек!
«Трам-та-та, таратара-там»,— радостно напевает он, трясясь рядом со своим пятипудовым богатством.
Приехали. Кучер широко раскрывает чугунные ворота. Подвода, врезываясь колесами в гравий, покатилась по аллее. С лестницы, ведущей на застекленную террасу, сбежали, ему навстречу дети, в дверях Варвара Леонидовна, бабушка, Эльвина Ивановна... «Гонорар» внесен в дом и в присутствии всех домочадцев торжественно поставлен в чулан.
Первую порцию лепешек решено было испечь завтра утром. Вынув из кармана записную книжку, Александр Афанасьевич снова принялся рассчитывать. Ну да! Лепешек хватит до самого лета! О сборе за концерт никто не спрашивает: пятипудовый мешок муки говорит сам за себя. А много присутствовало знакомых? Да разве Александру Афанасьевичу было до публики? Если бы вы только слышали, как играл оркестр!
Утром композитора разбудило сладкое предчувствие сытного завтрака. Но вскочить его заставил тревожный шепот Эльвины Ивановны. В коридоре над его головой стучали каблуки бабушкиных сапожек. Послышались испуганные голоса детей. Мешок муки украден! Слышите? Пятипудовый мешок муки, который Александр Афанасьевич привез из Симферополя, украден!!!
Александр Афанасьевич ринулся в исполком. Оказалось, что это не первый случай. Необходимо немедленно защитить население от грабителей!
В следующую ночь за Спендиаровым зашли вооруженные дружинники, и он зашагал с ними по судакским дорогам.
Лепешек теперь не будет. Придется довольствоваться крохотными порциями хлеба. Но ведь «Пир в честь Татула» продолжается! Музыку не остановишь, она звучит в воображении композитора.
«Трам-та-та, таратара-там», — напевает себе под нос Александр Афанасьевич, следуя за остальными дружинниками по выбеленному луной шоссе. Как отважились грабители влезть в дом в такую светлую лунную ночь? Холодное море побелело от лунного света, и каждый предмет на берегу вырисовывается, как днем. Например, ободранный пружинный матрац, заменивший на одной из дач калитку. Всюду кошмар запустения.
Но «Пир в честь Татула» продолжается. После девушек выходят вперед мужчины. Композитор тихонько поет мелодию пляски мужчин и дирижирует. Потом рука машинально лезет в карман пальто. Ничего нет. В кармане пиджака тоже ничего нет. Вздохнув, Александр Афанасьевич догоняет своих товарищей, то и дело поправляя берданку, съезжающую с плеча.
Во флигеле так холодно, что работать уже невозможно. Александр Афанасьевич перебирается в спальню, и теперь оттуда начинает доноситься пиршественная музыка.
Острое чувство голода прошло, появилась слабость: руки не сжимаются в кулак, ноги подкашиваются. Лечь бы в постель и вытянуться. Но музыка «Пира в честь Татула» продолжает строиться в душе композитора. Несчастная Алмаст! Как она мечется! Одно слово Татула, и все будет спасено. Одно только слово! Но Татул не хочет завоевать персидский трон...
Отрекшийся от царства царь! —
поет Алмаст, отпрянув от мужа,—
Эй, барабанщик, в дап ударь!
Хочу плясать! Стоните, зурны!
Восторг мой окрыляйте бурный!
Образ Алмаст, исступленной, страдающей, метущейся, не покидает воображения Александра Афанасьевича.
Вот Алмаст остановилась; перед нею как бы разверзлась пропасть. Но княгиня еще пытается спастись от гибели. Последние колебания, последние судороги борьбы.
И снова перед Алмаст разверзлась пропасть. Снова...
Конвульсии борьбы затихают... Княгиня уже не может бороться. Силы оставили ее.
Состояние исступления сменяется у Алмаст грустью. Княгиня покорилась року. Склонив голову, она танцует женственно, пластично... Но вдруг начинается отчаянное кружение: Все кончено! Все кончено! Все кончено! В изнеможении Алмаст падает на тахту.
Мы сошлись однажды вместе
Пировать, толаво, толаво!..—
поют опоенные княгиней воины.
В ушах Александра Афанасьевича гудят тубы. Их гудение подобно рокоту зимнего моря.