Где-то в здании включили радиоприемник. Митя слышал, как наше радио приглашало в клиники доноров, призывало на помощь американских пикировщиков, вещало по-английски, по-русски, просило о помощи. Прага под угрозой, пять гитлеровских бронетанковых дивизий стянуты к Праге и окружают ее.
Нацисты, которых стерег Митя, делали вид, что спят, а сами потихоньку радовались…
Мите вдруг почудился красноармеец с винтовкой, темный силуэт у огромного белого нефтехранилища. Видение было отчетливо, как картинка в волшебном фонаре. Улыбка тронула губы мальчика, он слегка покачнулся, но тотчас выпрямился и уставился на арестованных нацистов. «Внимание! — сказал он себе. — Я обычно вижу это, когда засыпаю. Но я не должен спать и не усну… Подумать только, я уже стою в карауле, совсем как он!»
ЖИЗНЬ
Над баррикадой на Кладненском шоссе забрезжил тоскливый рассвет. Повеяло предутренним холодком, зябко зачирикали птицы, ветер прошелестел в листве деревьев. Горожанину, привыкшему бодрствовать лишь при искусственном освещении, в такие минуты становится грустно. Станиславу Гамзе эта грусть была знакома еще и в мирные времена, а сейчас он ощутил ее с особой силой: ведь в дни восстания он почти не смыкал глаз.
Дни, не разделенные промежутками сна, сливались один с другим, прилипали, как платье на давно не мытом теле; все перепуталось в усталом мозгу Станислава. Вторник сегодня или среда? Вчера или позавчера погиб Шварц? Да, да, коллега Шварц, из университетской библиотеки, тот самый, у которого хватило смелости сочувственно пожать Стане руку, когда Елена погибла в дни «гейдрихиады», этот Шварц пал на баррикаде у Карлова моста. Значит, он все-таки по-настоящему любил Прагу! Он уже не услышал потрясающей вести о пожаре в Граде. Эта весть так ошеломила Станю, что он еще и сейчас не совсем пришел в себя, хотя, слава богу, сообщение оказалось ложным. Разве можно верить гитлеровцам?! И думать нечего! Германия вчера капитулировала, но маньяки в черных мундирах знать ничего не хотят и все еще неистовствуют. Сегодня их зенитки били с укреплений на Летне. В Бржевнове — сущий ад. Гитлеровцы еще держатся у Оленьего рва и дальше — на виноградниках святого Вацлава до самого Кларова. Сердце Праги — Староместский рынок — горит, Панкрац зияет, как открытая рана.
Далеко за границей, откуда до нас доходят только радиоволны, — там уже мир. Вчера чешское радио из Америки сообщило, что весь Нью-Йорк веселится и танцует. Над Манхэттеном кружат самолеты и сбрасывают на город мириады белых конфетти. В ослепительном свете неоновых реклам «снег мира» падает на Бродвей, на реку Гудзон, на нью-йоркский порт. Огни вращающихся прожекторов озаряют статую Свободы, запорошенную «снегом мира», снегом мая. Об этом рассказала Станиславу Андела. Она принесла на баррикаду термосы с горячим чаем и сообщила все, что слышала по радио. Эх, дай-ка сюда чаю, а эту новость можешь оставить при себе, она только раздражает!
— Они там празднуют, а Праге тем временем будет крышка, — сухо заметил Рудла, сидя за железными прутьями, под защитой баррикады. — Слышите?
Со стороны здания кадетского корпуса бухали зенитки.
Весь мир радуется и забыл о нас. Из глубин памяти Станислава поднялись горькие воспоминания об унизительных судетских событиях, и всем своим существом он вновь ощутил одиночество чешского народа. Что сказал о нас в те дни Чемберлен: «К чему воевать из-за такой маленькой, никому не известной страны?» Он тоже тогда восхвалял мир, да еще как!
Станислав не сказал ни слова, он не хотел наводить уныние на товарищей, но Андела почувствовала, что он пал духом. Она всегда без слов понимала настроение своего друга. Девушка стала утешать его.
— Через несколько часов все будет кончено, — сказала она.
«С нами все будет кончено, — подумал Станя. — Американцы в Пльзени тоже, видно, танцуют, а русские еще далеко, где-то под Берлином и у Иглавы. И зачем только фантазирует Андела? К чему пустые утешения?»
— Сделай одолжение, иди спать, — раздраженно сказал он ей. И добавил пренебрежительно: — Какой здесь от тебя толк!