В 7-й главе Онегина есть еще один недостаток, случайный. Большая часть ее состоит уже из напечатанных и следственно известных публике отрывков. Кроме того, что не весело встречать в новой книге старое, это показывает, и показывает неоспоримо, что Онегин есть собрание отдельных, бессвязных заметок и мыслей о том о сем, вставленных в одну раму, из которых автор не составит ничего, имеющего свое отдельное значение. Онегин будет поэтический Лабрюер, рудник для эпиграфов, а не органическое существо, которого части взаимно необходимы одна для другой <…>
— Московский телеграф, 1830, ч. 32.
Чтение седьмой главы Онегина такое же производит над нами действие, как зрелище некогда милых нам мест, но уже оставленных теми особами, которые их одушевляли. Прелесть их не изменилась: но мы, рассматривая их, напрасно хотим воскресить в душе те чувствования, которыми наполнялась она в прежнее время. Автор до такой степени совершенства довел искусство свое, что читатель, пока еще не успеет заметить поэтического обмана в произведении, может быть, станет мысленно укорять поэта в недоконченности целой картины. Но это самое впечатление, это желание перемены в чувствованиях и неудовлетворенность надежд — есть верх искусства художника. Власть его над нами столь сильна, что он не только вводит нас в круг изображаемых им предметов, но изгоняет из души нашей холодное любопытство, с которым являемся мы на зрелища посторонние, и велит участвовать в действии самом, как будто бы оно касалось до нас собственно. Всем известен анекдот о короле, который бывал недоволен собою, слушая своего проповедника. Он может служить объяснением и подтверждением нашего замечания. <…>
<…> Очерк Москвы и тамошних увеселений представляет новый образец удивительной легкости, с какою автор может переходить от предмета к предмету и, не изменяя одному главному тону, разнообразить свое произведение всеми волшебными звуками. Особенно благородная сатира есть такое орудие, которым он действует с высочайшим достоинством своего искусства. Странность, порок, ошибка, слабость, все они замечены поэтом в духе нашего времени, а частно в том или другом лице, так что, не оскорбляя ничьей личности, он приносит пользу целому поколению. Но этот предмет один требует рассмотрения самого обширного. Онегин дает к тому повод удобный и пример наставительный.
— Литературная газета, 1830, т. 1, № 17.
Есть пословица: куй железо, пока горячо; если бы талантливый А. С. Пушкин постоянно держался этой пословицы, он не так бы скоро проиграл в мнении читающей публики, и, может быть, еще до сих пор не спал бы с голосу. Написавши Руслана и Людмилу, прекрасную маленькую поэму, он вдруг вошел, как говорится в славу, которая росла с каждым новым произведением сладкогласного певца до самой Полтавы; с Полтавою она, не скажем, пала, но оселась, и с тех пор уже не подымается вверх. Что далее будет, неизвестно; но последнее произведение Музы А. С. — Седьмая глава Евгения Онегина, предвещает мало добра. — Если бы знал А. С., с какою горестию произнесли мы этот приговор?! Творец Руслана и Людмилы обещал так много, а исполнил?.. Он еще в полном цвете лет; он мог подарить нас произведением зрелым, блистательным, и — подарил Седьмою главою Онегина, которая ни содержанием, ни языком не блистательна <…>
— Галатея, 1830, ч. 13, № 14.
<…> Все вводные и вставные части, все посторонние описания так ничтожны, что нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи! Разумеется, что как в предыдущих главах, так и в этой, автор часто говорит о себе, о своей скуке, томленье, о своей мертвой душе, которой все кажется темно и проч. <…> <…> На стр. 13 мы с величайшим наслаждением находим две пропущенные самим автором строфы, а вместо их две прекрасные римские цифры VII и IX. Как это пестрит поэму и заставляет читателя мечтать, догадываться о небывалом! Это производит полный драматический эффект, и мы благодарим за сие поэта!