— Литературная газета, 1831, 2 января, № 1.
Книжный магазин блестел в бельэтаже ***ой улицы, лампы отбивали теплый свет на высоко взгроможденные стены из книг, живо и резко озаряя заглавия голубых, красных, в золотом обрезе, и запыленных, и погребенных, означенных силою и бессилием человеческих творений. Толпа густилась и росла <…> Сидельцы суетились. «Славная вещь! Отличная вещь!» — отдавалось со всех сторон. «Что, батюшка, читали „Бориса Годунова“, нет? Ну, ничего же вы не читали хорошего» — бормотала кофейная шинель запыхавшейся квадратной фигуре. «Каков Пушкин?» — сказал, быстро поворотившись новоиспеченный гусарский корнет своему соседу, нетерпеливо разрезывавшему последние листы. — «Да, есть места удивительные!» — «Ну, вот наконец дождались и „Годунова“!» — «Как, „Борис Годунов“ вышел?» — «Скажите, что это такое „Борис Годунов“? как вам кажется новое сочинение?» — «Единственно! Единственно! еще бы некоторой картины… О, Пушкин далеко шагнул!» — «Мастерство-то, главное — мастерство; посмотрите, посмотрите, как он искусно того…» — трещал толстенький кубик с веселыми глазками, поворачивая перед глазами своими руку с пригнутыми немного пальцами, как будто бы в ней лежало спелое прозрачное яблоко. «Да, с большим, с большим достоинством! — твердил сухощавый знаток, отправляя разом пол-унции табаку в свое римское табакохранилище. — Конечно, есть места, которых строгая критика… Ну, знаете… еще молодость… Впрочем, произведение едва ли не первоклассное!» — «Насчет этого позвольте-с доложить, что за прочность, — присовокупил с довольным видом книгопродавец — ручается успешная-с выручка денег…» — «А самое-то сочинение действительно ли чувствительно написано?» — с смиренным видом заикнулся вошедший сенатский рябчик. «И, конечно, чувствительно! — подхватил книгопродавец, кинув убийственный взгляд на его истертую шинель, — если бы не чувствительно, то не разобрали бы 400 экземпляров в два часа!» Между тем лица беспрестанно менялись, выходя с довольною миною и книжкою в руках. <…>
Будто прикованный, уничтожив окружающее, не слыша, не внимая, не помня ничего, пожираю я твои страницы, дивный поэт! И когда передо мною медленно передвигается минувшее и серебряные тени в трепетании и чудном блеске тянутся бесконечным рядом из могил в грозном и тихом величии, когда вся отжившая жизнь отзывается во мне и страсти переживаются сызнова в душе моей — чего бы не дал тогда, чтобы только прочесть в другом повторение всего себя?.. <…>
О, как велик сей царственный страдалец! Столько блага, столько пользы, столько счастия миру — и никто не понимал его… Над головой его гремит определение… Минувшая жизнь, будто на печальный звон колокола, вся совокупляется вокруг него! Умершее живет!.. И дивные картины твои блещут и раздаются все необъятнее, все необъятнее, все необъятнее…
1831
Глава двенадцатая
1831
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов.
И крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив…
Новый 1831-й год встретил Пушкина радостным событием, каких не так уж много выпало ему в жизни — вышел в свет «Борис Годунов». Собственно, в Петербурге стал он продаваться чуть раньше — в последние дни ушедшего года. Молодой литератор Николай Васильевич Гоголь свидетель оживленных толков в книжной лавке Смирдина, куда поступили первые экземпляры трагедии, сделал запись об этом (гл. XI, № 111).
До автора книжка добралась лишь к утру 2 января. Ни одно его произведение не значило лично для Пушкина так много, как «Борис Годунов», ни одной своей книги не ждал он с таким нетерпением и с таким суеверным страхом. «С отвращением решаюсь я выдать в свет свою трагедию, — без всякой рисовки признавался автор в черновике предисловия, — и хотя я вообще всегда был довольно равнодушен к успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача „Бориса Годунова“ будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен». Как первым отметил Анненков, «Борис Годунов» для Пушкина составлял «как бы часть его самого». Первые известия об успехе трагедии в Петербурге (в один день разошлось чуть ли не 400 экземпляров) были для автора нежданной радостью. Журнал «Петербургский вестник» (1831, № 2) благожелательно писал: «Предоставим литературным хавроньям открывать в этом творении недостатки. Скажем, что поэзия „Бориса Годунова“ должна проникать наслаждением душу благородную, чуждую щепетильных расчетов зависти». Даже предвиденные благоглупости московских толков о трагедии на этом фоне не слишком раздражали (№ 3), вызывая лишь улыбку. Относительно легко претерпел Пушкин и бесчинство цензорских ножниц над живым телом трагедии: выброшена была сцена «Девичье поле», исключены реплики в сцене в корчме и т. д.