— Московский телеграф, 1833, ч. 50, № 6.
<…> Дружина поэта заглушила похвалами своими вопль истины, пробивавшийся из благонамеренных критик, и поэт смешал друзей своего таланта с своими недругами. От стечения сих неблагоприятных обстоятельств произошел вред не таланту поэта, но истинным ценителям сего таланта, лишившимся лучшего, хорошего! Множество произведений обыкновенных ослабило внимание публики к поэту, а некоторые из недальновидных критиков и недоброжелатели Пушкина уже провозгласили совершенный упадок его дарования. — Правда, что надобна была сильная вера в сие дарование, чтобы не усомниться в его упадке после такой пьесы, какова, например: Послание к Князю Юсупову! — Но я пребыл верен моему мнению, что дарование Пушкина только сбилось с пути, начертанного ему природою, а не погибло, и альманах Северные Цветы на 1832 год обрадовал меня чрезвычайно, убедив, что я не ошибся в моей вере. — Моцарт и Сальери; Эхо; Анчар, древо яда, суть произведения дарования юного, сильного разумом и душою, суть отголоски поэзии современной, высокой, трогательной, томной, грустной, но крепительной и неувядаемой. Звуки сии не гибнут в воздухе, слова не тлеют вместе с бумагою. Такая поэзия начертывает свои звуки в сердце человеческом, которое тверже сохраняет все высокое и сильное, нежели гранит и медь.
Итак, утешьтесь, любители поэзии высокой, благородной, утешьтесь, истинные друзья таланта Пушкина! Сей талант не упал; он еще полон силы и жизни, но он, подобно соловью, теперь не в поре и не на месте пения. <…>
— «Сын отечества» и «Северный архив»,
1833, т. 33, № 6.
Глава пятнадцатая
1834–1835
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь…
Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как угодно. Опала легче презрения…
Когда пытаются разделить жизнь Пушкина на четко отграниченные периоды, то 1834 год обычно определяют начальным рубежом последнего из них — самого горького и самого темного. «Узлом, в котором явственно сошлись все нити… игры, был 1834 год», — пишет современный пушкинист (B. C. Непомнящий). С этим трудно спорить. Тучи в судьбе поэта сгущались с ужасающей быстротой: запрещен был «Медный всадник», не упускала случая протрубить об упадке творческих сил критика. Что говорить о завистниках и невеждах, если В. Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» 1834 г. сетовал: «Пушкин, поэт русский по преимуществу, Пушкин, в сильных и мощных песнях которого впервые пахнуло веяние жизни русской <…> Пушкин, автор „Полтавы“ и „Годунова“ и Пушкин — автор „Анджело“ и других мертвых безжизненных сказок!» И далее: «Пушкин царствовал десять лет <…> Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть он и воскреснет <…> Судя по его сказкам, по его поэме „Анджело“ и по другим произведениям <…> мы должны оплакивать горькую невозвратимую потерю!» В 1838 г. Белинский назвал свое воззрение 1834 г. «жалким»…
Все унизительнее было находиться вблизи двора: казалось, что живешь в доме с прозрачными стенами — ничего не укрыть от любопытных глаз. Неразрешимой становилась денежная проблема — издерживая 30 000 в год, он не мог набрать доходов и на половину этой суммы. Долги стягивали словно петля. Семейные заботы усложнялись: рождались дети; болели, становясь беспомощными, родители; жена привезла и поселила в своем доме двух сестер; брат одолевал просьбами об уплате бесконечных долгов, зять — о разделе имений… И все же он не терял бодрости духа и ясности мысли: утратив жизненные силы, не напишешь «Пиковую даму», «Капитанскую дочку», «Сказку о золотом петушке», «Памятник» и весь последний гениальный лирический цикл; не сумеешь выпустить четыре книги «Современника» — лучшего, содержательнейшего в России журнала. Нет, он был могуч духом, как никогда! И он победил бы, конечно, но удар подстерег с неожиданной стороны…
Итак, негаданно он стал камер-юнкером с Нового, 1834 года. Это было беспримерное унижение — если не в глазах света, то в глазах самого Пушкина. Ему шел 35-й год, а придворное звание камер-юнкера обычно получали 20–25-летние, а то и 16-летние отпрыски аристократических родов. Правда, некоторые из них так и оставались камер-юнкерами и будучи старше Пушкина, но присвоение такого звания человеку столь зрелого возраста — явление редкостное. Н. М. Смирнов, приятель Пушкина, в общем, верно оценил ситуацию, написав: «Это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену». Брат Пушкина был удивлен и озадачен полученным известием: «брат <…> только что ни с того ни с сего и совершенно неожиданно произведен в камер-юнкеры». Похоже, что истинную причину своего приближения ко двору Пушкин угадал верно (№ 1), хотя она могла быть и не единственной. Кроме удовольствия видеть Наталью Николаевну на интимных вечерах в Аничковом дворце, царь мог преследовать и иную цель — связать новыми путами поэта-историографа, облегчив себе постоянный надзор за ним и сведя к минимуму возможность своеволия. На звание камергера Пушкин по своему малому чину претендовать не мог, вот и сделали его камер-юнкером. «Надеюсь, что Пушкин хорошо принял свое назначение, до сих пор он держал свое слово и я доволен им», — сказал царь В. Ф. Вяземской не без задней мысли: выведать у ближайших друзей поэта его истинное мнение о новой акции. «До сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили», — с иронией заметил Пушкин великому князю Михаилу Павловичу. Остроумный Вяземский назвал камер-юнкера Пушкина: «обер-камергером наших поэтов при лучезарнейшем дворе Феба». Но поэту приходилось теперь бывать не при поэтическом — фебовом, а при царском — николаевском дворе. Это было ему настолько тягостно, что он несколько раз (не нарочно ли?) оплошал. Однажды явился в Аничков в мундире, а по этикету полагалось во фраке. Увидев свою ошибку, обрадованный, отправился домой, вызвав недовольство императора: оказывается, следовало облачиться во фрак и приехать снова. В другой раз появился в треугольной шляпе, а положено в круглой, в третий — пуговицы не по форме. В церковь на придворные молебны Пушкин не являлся; по случаю тезоименитства с поклоном не подходил, в торжественный день открытия Александровской колонны (30 августа 1834 г.) удрал из столицы. Все это отражено в его личном дневнике (№ 1, 3, 7 и др.), который недаром старший сын поэта не позволял публиковать полностью много десятилетий спустя. Словом, не без умысла и не без тяжелых последствий царь «упек» Пушкина «в камер-пажи под старость лет». В дневнике приятеля Пушкина А. Н. Вульфа в феврале 1834 г. появилась запись: «Самого же поэта я нашел негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции». Внутренне Пушкин возвратился к ней давно, если считать, что вообще хоть в какие-то годы он не был оппозиционером. Впрочем, еще в черновиках 1828 г. есть слова: «Вновь сердцу (моему) наносит хладный свет // Неотразимые обиды». Это не только о настоящем, но и о будущем. С годами обид становилось все больше и делались они все неотразимее. Камер-юнкерство было первым ударом 1834 года.