Когда Папков ушел, Пушкин выслал прислугу, затворил двери, сообщил всем нам план предстоящей дуэли и убедительно просил содействовать, на что все офицеры охотно согласились и дали слово хранить все сообщенное им в глубокой тайне. Пушкин был сильно встревожен, хотя и старался казаться спокойным. Нас, офицеров, было двенадцать человек, и почти бессонную ночь мы провели у Пушкина. Сам он не спал и два раза уходил куда-то с Мадатовым. Вот начало рассветать, и все офицеры, кроме Мадатова, ушедшего вперед, вышли от Пушкина с большою осторожностью и направились к рощице, к которой через полчаса приехал Караяни с Мадатовым, а вслед за ними и Папков с Пушкиным. Пушкин поздоровался с Караяни и Мадатовым, переговорил с последним, и когда соперники стали на указанных местах с пистолетами, тогда Пушкин, обращаясь к ним, сказал: «Господа, прошу слушать команду — стрелять по третьему разу. Начинаю: „раз“». Вдруг заиграл оркестр музыкантов, искусно скрытый в рощице, а мы, офицеры, каждый с двумя бутылками шампанского в руках, мгновенно стали между Караяни и Папковым…
Такая неожиданность сильно их озадачила, и они зароптали, особенно Караяни. Но тут уже Александр Сергеевич действовал как истинный гений-примиритель и говорил с такою силою и увлечением, что не только мы, но и соперники были тронуты. Помню слова Пушкина: «Господа. Если совершится убийство, то оно погубит и меня с вами, и всех нас. Умоляю вас именем бога и России — помиритесь». Пушкин был страшно взволнован, тяжело дышал, и сверкающие глаза его наполнились слезами; быстро подходил он то к Караяни, то к Папкову, но они не поддавались. Наконец, Папков опустил пистолет, подошел к Караяни и сказал: «Караяни, я не прав перед тобою за сказанные вчера оскорбительные слова и прошу меня извинить». Караяни подал руку Папкову. Все обрадовались и бросились обнимать и целовать Караяни, Папкова и Пушкина. Шампанское полилось рекой, и распили его несколько дюжин; пили и музыканты, щедро одаренные офицерами. Так счастливо окончилась эта дуэль и оставила самое отрадное воспоминание в жизни. Пушкин очаровал меня, и я почувствовал благоговение к этому отличному человеку. Да и все общество офицеров было под влиянием таких же чувств, тем более, что Пушкин не показывал и вида своего несравненного преимущества над нами, а держал себя как лучший друг-товарищ и пил с нами шампанское как лихой гусар.
Еще целые сутки пировали мы неразлучно у поэта и только на другие сутки я и товарищи мои простились с Пушкиным, с офицерами и уехали из Кар-Агачей.
Потом я еще раз повстречался с Александром Сергеевичем Пушкиным в Азиатской Турции, на Саганлуге, за Карсом.
Верхом на великолепной арабской лошади он подъехал вместе с Караяни к нашей батарее. Издали узнал меня и закричал: «Здравствуй, Ханжонков. А что, тебя еще не убили?» — «Слава богу, Александр Сергеевич, как видите — жив и здоров». — «Ну, и слава богу». — Офицеры сейчас же окружили его. Минут с пятнадцать он побеседовал с ними, спросил о здоровье знакомых ему офицеров, простился с ними и вместе с Караяни уехал к следующей батарее. Это было последнее свидание мое с незабвенным Александром Сергеевичем Пушкиным.
В роковую минуту для него не нашелся посредник-благодетель, каким он был сам, и пал безвинно гениальный человек, литературной и народной нашей славы…
Секретно