7. ТАСС, КПСС и любовь
В Телеграфном Агентстве Советского Союза мои обязанности референта Справочной редакции заключались в том, чтобы ежедневно обрабатывать газеты на испанском, английском, немецком, итальянском и французском языках – держать в ажуре картотеку по странам Латинской Америки, Испании и Италии – для журналистов, писавших о ходе войны, о смене правительств и пр. С немецким и испанским я справлялась запросто, с французским похуже – послушала его месяц в Париже, прочитала, как роман, грамматику, десяток книг и всё. Итальянский, слава Богу, похож на испанский, а английский… Кусала себе локти, что отмахивалась от маминых настояний позаниматься, – другие почитали за счастье у неё учиться. Так что английский остался у меня на низкой стадии. (Впрочем, где-то в 60-х годах я перевела книгу англичанина Френка «Анна Павлова» для издательства «Искусство».)
Хавинсон, ответственный руководитель ТАСС, почему-то решил, что у меня есть журналистская жилка, и несколько раз заставил писать. Журналиста из меня не вышло, остались на всю жизнь только повышенный интерес к талантливой журналистике и потребность в газете – кстати, драгоценная для переводчика, коему положено знать всё, а в газете – жизнь во всех её ипостасях.
Потом позвал меня к себе на последний этаж заведующий редакцией контрпропаганды Тэк Меламид, отец прославившегося впоследствии в Америке, вдвоём с Комаром, Александра – художников поп-арта. Получив разъясненье, с чем её едят, эту контрпропаганду, я поспешила к себе вниз – заполнять карточки: редакция контрпропаганды фабриковала пресловутую дезинформацию. (Этот советизм вошёл как заимствование во все западные языки).
Вскоре после моего поступления в ТАСС партком-местком засуетились по поводу очередной отправки людей на картошку. В советское время все без исключения предприятия, учреждения, учебные заведения обязаны были спасать урожай картофеля – основного продукта питания населения, ибо колхозы сажать – сажали, но с уборкой не управлялись. Во сколько обходилась государству каждая картофелина, не имело значения. (Рассказывали полуанекдот-полубыль, будто один доктор наук не забывал вложить в полный мешок, перед тем, как его завязать, свою визитную карточку.) В парткомовском списке подлежавших отправке «на картошку» редакторов и референтов моя фамилия стояла одной из первых. Заведующий справочной редакцией, сердобольный Шубников, переполошился, уверенный, что я не выдержу. Заикнулся, было, чтобы меня вычеркнули или перенесли на будущий год, но куда там! Парткомовских дам я раздражала одним своим видом: золотые кудри, осиная талия, фарфоровое личико, вес 48 кг, французские шмотки, каблучки… а ну-ка пусть узнает, почём фунт лиха, стрекоза!
Картошку копали лопатой и руками, в дождь и вёдро. Спали в большом сарае, на соломе. Ухайдакивались за день так, что не реагировали ни на блох, ни на голод. Бывали дни, когда хлеб-«черняшку» вообще забывали завезти. Моя новая подруга, редактор Зина Луковникова (наша с ней картофельная дружба продлилась всю жизнь, до её смерти) приносила из деревни молоко, но у меня на молоко идиосинкразия.
В пику злопыхателям я не только не скуксилась, но вышла на одно из первых мест по производительности труда. Ещё больше, чем я сама, ликовал Шубников.
Жить в военной Москве было трудно. Подголадывали. В ТАССе нам выдавали талон на обед в ресторане «Русская кухня» на улице Горького 10. У кого дома были старики и дети, половину и без того скудного обеда уносили с собой в банке из под баклажанной икры.
Мои, чудом уцелев в ленинградскую блокаду, были эвакуированы в Сибирь. Там, в Прокопьевске, находился госпиталь, в котором работали Ася с мужем, замечательным врачом Оскаром Михайловичем Соркиным. Они моих пристроили рядом. Завели огородик, помаленьку стали на ноги, устроились на работу.
При первой же возможности я съездила их проведать. Увидела своими глазами матушку-Россию… «Родная земля, за что тебя погубили?», хотелось причитать словами Зинаиды Гиппиус.
Тогда же, буднично, словно речь шла о профсоюзе, меня приняли в кандидаты партии. Все там были, вступила и я, это было чем-то само собой разумеющимся. Куда сложнее оказалось из неё выйти сорок лет спустя. Из КПСС по-хорошему не выходили, из неё только исключали.
Не могу не вспомнить чрезвычайный случай, а именно нашего с Разгоном приятеля Евгения Александровича Гнедина, бывшего дипломата и зэка, мечтательно сообщившего нам за ужином в переделкинском доме творчества: