Севрюгов встал.
Пташкин сел посреди камеры, утирая кровь с подбородка. Он смотрел, как следователь ходит вокруг. Он уже ничего не слушал, а только выжидал, как измученный и голодный шакал. Шакал, в котором не осталось ничего, кроме комка скрученной ярости.
- А потом… Митрофанов. Тоже дохнет! Мне даже не пришлось сшивать придуманную мною историю и реальность! Ты убил их сам, свихнувшись…
- Я… их… не убивал!
- Заткнись! – крикнул Севрюгов, и лампочка над ним несколько раз мигнула. – Моя девочка сгорела заживо! Машина в дерево и – огонь! Она написала мне… написала мне, что любит тебя до сих пор, и что говорила с тобой совсем недавно! Говорила? Говорила? Говорила?!
Пташкин закивал. Его тошнило от голоса Севрюгова.
- Говорила, но ты… Ты… Она сгорела заживо, разогнавшись с каким-то мудаком до двухсот сорока километров! Она загорелась! Это… ты, ты, ты, ты…
Севрюгов растёр слёзы по лицу чёрными перчатками.
- Сержант! – позвал он и протянул руку. – Пистолет!
- Товарищ подполковник, - промямлил полицейский. – Личное оружие… не положено…
- Пистолет, пидор! – обернувшись к сержанту, зарычал Севрюгов.
Полицейский трясущимися пальцами расстегнул кобуру. Он снял пистолет с карабина и подошёл к камере. Севрюгов сделал два шага назад и вырвал оружие из руки сержанта.
- Стоишь в проходе, понял? Охраняй папочку. У папочки дочка сгорела заживо!
Следователь подошёл к Василию и сел перед ним на колени. Он потряс пистолетом, а потом взял его за ствол и протянул Пташкину. Пташкин посмотрел на Севрюгова. Лицо следователя оставалось бледным и серьёзным. Глаза провалились ещё глубже в череп. Измученные криком губы подрагивали и блестели от пенистой слюны.
- Держи. Хочешь завалить меня?
Василий улыбнулся и схватился за пистолет. Он крепко сжал рукоять, а палец машинально лёг на спусковой крючок. Пташкин снял оружие с предохранителя и отвёл курок назад. В комнате раздался громкий щелчок.
- Товарищ подполковник! – выкрикнул сержант, но Севрюгов его перебил:
- Стой, где стоишь! Стой, где стоишь!
Пташкин поднял пистолет и прислонил дуло ко лбу Севрюгова. Василий почувствовал, как металлический стержень внутри раскручивается всё быстрее и быстрее. И нервы, клубком намотанные на нём, выпрямляются.
- Он… Нападение! – завизжал сержант, но с места не сдвинулся.
- Тебя никто не услышит, - спокойно сказал Севрюгов.
Василий широко улыбнулся. Нет. Нет, не всё так просто. Ещё ничего не кончено. Нажми он на спусковой крючок, и его застрелят тут же, в этой камере. Пташкин посмотрел на телевизор и вспомнил Ольгу Липову. Вспомнил Машу, которая была Ольгой Липовой. Или не была? Нет.
Пташкин опустил пистолет и покачал головой.
Севрюгов кивнул. По щекам его вновь текли слёзы, как будто остатки из лопнувшего сосуда.
- Звонил Кац. Он сказал Рите, что на берегу и скоро умрёт. Он сказал, что у него ужасно болит живот. Он сказал, что умрёт. Он сказал, что умрёт на берегу, - твердил Севрюгов. – Ты свободен, Василий Адамович. Ты… свободен.
Севрюгов забрал у Пташкина пистолет. Следователь встал и отошёл в сторону.
- Свободен? – Пташкин утёр пальцами кровь, размазав её по щекам. – Свободен? Прямо тут? Сейчас?
Севрюгов молчал. Он чесал дулом пистолета лоб. А глаза его смотрели сквозь стены, блуждая далеко и не в этом пространстве.
- Я могу идти? Я…
- Вали отсюда, Пташкин… - прошептал Севрюгов. – Вали отсюда…
Василий, покачиваясь, вышел из камеры. Он прошёл мимо окоченевшего побледневшего сержанта.
- Пропусти. С него сняты все обвинения, – сказал Севрюгов.
Пташкин обернулся. Следователь сел на кровать в камере и уставился на пол, который блестел от крови.
Василий вышел в коридор. Он не верил, что всё это происходит с ним. Не верил. Он держался за стены, шёл вперёд, а боль пульсировала в разных точках его тела. Голова кружилась, а лицо превращалось в опухшую гематому.