те, какими мы их видим. Тетка уловила его колебания, и Витольд снова услыхал ее подвывающий голос. Одна осталась, всеми брошенная, а люди ей завидуют, даже этому ее одиночеству, ведь она не транжирила денежки, и квартира у нее приличная, и есть во что одеться. Он хлопнул дверью: конец, не оплакивай себя, оплакивать легче всего. Знаешь, куда я теперь иду? И вот он уже очутился на другом конце города, в доме, над которым висел окончательный и обжалованию не подлежащий приговор. Он так спешил, что толкнул кого-то. То ли Якуба Блюма, который бежал из Юзефова, вообразив, что в Щебжешине спасется, то ли Файвеля Пятьминут? Нет, Файвель так легко не уступает дорогу, Файвеля безнаказанно не толкнешь. Ну, тогда жену Файвеля, Ревеку Пятьминут, или миролюбивого и сверх меры учтивого Натана Рубина. В передней не зажигали света, в темноте он толкнул кого-то и даже в потемках быстро нашел дверь. Над домом, над той дверью и над всей землей Сабины уже висел приговор, поэтому следовало торопиться. А Доба Розенталь, стоявшая спиной к Витольду, лицом к окну, подтверждала этот приговор, и самым удивительным было то, что в голосе ее прозвучало безграничное спокойствие: — Нам тут жилось хорошо и плохо. Жили мы здесь вместе, и вместе останемся. — Тут Сабина вбежала в комнату. — Посмотри-ка, кто к нам пришел, помнишь Витольда из Избицы? — Лицо Добы просветлело, а Сабина рассмеялась: — Мама, это было очень давно, я не помню. — А я тогда впервые признал тебя, хоть и лицо твое не походило ни на одно из девичьих лиц, хранимых моей памятью. О, с какой легкостью лгал, что помню все твои приезды в Избицу. А теперь знаю, не было лжи. Мы всегда жили рядом, с самого начала в жизни моей все связано с Сабиной… — Он шагал упрямо, пока не забрезжил рассвет, и тогда подумал об отдыхе. Перед ним лежала деревня, и он мог пройти туда напрямик, полкилометра отделяло его от крайних хат, но побоялся, что не хватит сил. На подгибающихся ногах едва добрел до огромного стога. И заснул мгновенно, сжимая в руке яблоко, которое не успел надкусить. Разбудил его пронизывающий холод. Почти весь день моросил дождь, мелкий, надоедливый, и сено, в которое он зарылся, разбухло от сырости. Стуча зубами, Витольд начал встревоженно озираться, так как все вдруг перепуталось в голове и он не представлял себе — то ли пришел сюда из деревни, то ли должен сейчас туда отправиться. В нескольких метрах от стога остановился плечистый мужик в брезентовой накидке. Они посмотрели друг на друга, но только в глазах мужика засветилось любопытство. — Кто ты, еврей или партизан? — Мужик рассмеялся, словно его позабавили собственные слова, так как Витольд мало походил на еврея, а на партизана еще меньше. — Далеко ли до Щебжешина? — спросил Витольд, не обращая внимания на смех, чуть ироничный. — Не особо. Хаты, которые там видны, — это Нелиш… — Мужик на минуту посерьезнел, высунул голову из-под накидки, чтобы лучше разглядеть Витольда, и снова рассмеялся: — Зачем тебе в Щебжешин? У меня, парень, работа найдется. В Щебжешине, как в Туробине, в Томашове, как в Закликове, в Избице, как в Радечнице, в Билгорае, как в Горае, в Люблине, как в Кавенчине… — забавлялся он своим незатейливым стишком, словно малое дитя, но, когда Витольд отдалился от стога и уже ступил на тропу, ведущую к деревне, услыхал властный, решительный окрик: — Я не шучу, парень, получишь у меня хорошую работу. Зачем тебе скитаться, как нищему? Одежонка найдется, подкормишься по-человечески, а в Щебжешине что тебя ждет хорошего? — Витольд не ответил. Слишком прав был этот мужик, чтобы отделаться от него какой-нибудь отговоркой. Холод пробирал его все сильнее, и, желая согреться, он припустил бегом по влажной, пружинящей под ногами тропинке. Бежал недолго. Такая навалилась усталость, что присел, оперся руками о траву. Со мной действительно скверно, подумал он, и мысль эта была такой же бесконечно усталой, как ноги, сердце и легкие, а уж какие молодецкие планы строил, в лес торопился. Леса Билгорайские, леса Яновские. Сольская пуща. А под Заборечным что было? А под Краснобродом и Звежинцем? Он читал в нелегальной прессе, которую сам разносил, о больших сражениях и партизанских отрядах… — Это он шел вдоль деревни по песку и острым каменьям. Один как перст. Христос в терновом венце. Они влекли его на Голгофу, подгоняли, столько ему досталось толчков, он падал, но тут же подымался. И всем, кто стоял возле хат и у большака, милосердно улыбался и грехи отпускал. Приидет еще царствие мое, так говорил он всем, хотя шел в молчании. Но все слышали, что таковы были слова его… — Старушонка голосок мелодичный, певучий напрягала, а потом пала на колени, седую голову склонив до самой земли. — Отвяжитесь вы со своим Христом, уж сто раз просила, не болтайте чепухи. Вместо того чтобы чудачить, лучше бы картошку почистили! — крикнула молодуха и повернулась к Витольду, который сидел у печи и, обжигая губы, пил горячее молоко. — Какой там Христос! Таких Христосов теперь полно в округе. По весне немцы брата моего убили, на этом дворе, возле сарая убили, и на мать затмение нашло с горя. Совсем с той поры умом тронулась. Попей, попей горяченького. Молоко — наилучшее лекарство. Какой там Христос? Немцы вели через деревню русского. Русский он был, потому как по-русски просил подать водицы. Из какого-нибудь лагеря сбежал или из эшелона, а может, это был русский партизан? Голова разбита, окровавлена — вот и весь его терновый венец, который матери в ее помрачении померещился. Пей. Сразу же за деревней с ним и покончили. Упал он, а подняться не смог, так немцы его прикладами и сапожищами забили насмерть. Есть там холмик песчаный, вроде бы та его Голгофа, о которой мать бредила. Я тебя ни о чем не спрашиваю, хочешь идти — ступай с богом, скатертью дорожка, твое дело, но если хочешь отоспаться — оставайся. Выглядишь ты хуже некуда и далеко не уйдешь… — Я спал целую неделю, а сейчас уже темно, пойду… — ответил он тихо, возвращая кружку молодухе. А старушонка вдруг вскочила с колен и с неожиданной резвостью подбежала к Витольду: — Никого не слушай, меня слушай, это был истинный Христос. — Она смотрела на бледного, изможденного парня, как на своего сына, которого несколько месяцев назад скосили автоматной очередью под окнами собственного дома. Ночь была очень долгой. Витольд открыл глаза — вокруг бело. Белый потолок, белая дверь, белая перина, и даже тетка в белом свитере, прислонившаяся к белой печке. Ванда была начеку и поэтому заметила, как у него дрогнули веки. И вот уже она рядом, над ним, поправляет перину, подушку, меняет компресс. Он услыхал торопливую капель, как будто дождь забарабанил по железной кровле, и спустя минуту благостная прохлада облепила его горячий лоб. — Витек, мальчик мой дорогой, — ойкнула тетка Ванда. Холодная тряпица на лбу постепенно нагревалась. Из нее сочилась вода, и у Витольда возникло мимолетное ощущение, будто свершилось доселе невозможное. Теплые капли на щеках — подождал, пока сбегут пониже, лизнул языком. Капли не были солеными, это только вода. — Я спал? — Он попытался вспомнить, когда пришел, как попал сюда. — Уже второй день спишь, но был доктор, и, по его мнению, самое худшее уже позади. Я патентованное вливание раздобыла в Замостье, тебе надо лежать в постели, ты перенес тяжелейший шок, и воспаление легких угрожало, и два ребра повреждены, поэтому так туго эластичным бинтом спеленут. — Два дня? — Молчи, я все знаю о вашей беде… — Она снова над ним склонилась и начала осторожно ловить капли, которые катились с мокрой тряпки на лоб, а со лба на щеки. Эти компрессные слезы. — От кого узнала? — Он попытался привстать, сбросить с себя пухлую перину, так как чувствовал, что тонет в собственном поту, но тетка схватила его за плечи и придерживала до тех пор, пока он не перестал дергаться. — От тебя узнала, бедняжка. Потом-то один знакомый звонил в Избицу, и все, увы, подтвердилось, но сперва от тебя все узнала. Не помнишь? Ничего удивительного, ведь ты пришел в таком состоянии, даже описать трудно. Пришел полумертвый. Я растирала тебя спиртом, чтобы разогреть заледенелое тело, а ты говорил, говорил, не открывая глаз. Я плакала, вероятно люди на улице слышали мой рев, а ты заунывным голосом о нашей трагедии рассказывал, таким не по-людски заунывным, что мне подумалось: «Господи, он уже никуда не годится, помешался, бедняга, с горя». Ох, парень, почему такие беды на нашу семью валятся? — Она наклонилась к Витольду, поцеловала его в лоб. — Почему вы были такими безрассудными? Что можно спасти, спасая двух евреек или даже сто евреек? Безрассудные и наивные люди. Твой отец не допустил бы этого, будь он дома… — Неправда! — крикнул Витольд, рванулся, уронил компресс со лба. — Я горжусь моим отцом, это он соорудил на чердаке тайник. Скажи, наконец, как жить иначе? Кто должен помогать евреям, кто должен их прятать на земле, где они родились? — Ладно, лежи спокойно… — ее напугала внезапная горячность Витольда. И она вышла. Он видел, как тетка стоит в передней перед зеркалом и рассматривает свое лицо. Отяжелевшие веки опустились, а когда открыл глаза, тетки уже не было на кухне. Резко звякнуло стекло, затем воцарилась тишина, все более мучительная, от которой разламывалась голова… Что со мной творилось до того, как постучал в эту дверь? Был Христос на Голгофе, и была кружка горячего молока. Потом бор меня упрятал, в самой чащоб