такое право, и давно пора Яну это осознать. Зачем вызвали? Связано ли это с Замостьем? Старое дело, ничего от него не осталось. Бжеский успел истлеть в земле, парнишка — связной — как его звали? — тоже давно зарыт в песок. Быльем поросшее дело. Уклонился от регистрации офицеров запаса, но это уже обнаружилось на допросе в замойской Ротонде. Да, фамилия связного Кортас. Хорошо, что вспомнил. К чему? Господи, неужели нашли в чулане пистолеты? Может, Витольд нашел и кому-то похвастался, а когда его потом прижало гестапо… Витольд, сколько ему теперь лет? Сколько было пистолетов? Два, кажется два. И четыре гранаты. Как будто четыре. А может, Туманн вдруг обо мне вспомнил? Если даже так, то на кой черт все эти церемонии? Ему нет необходимости разыгрывать комедию с Politische Abteilung… — У нее очаровательные темно-голубые глазки и голова куколки… — Это приторный голос эсэсовца, который входит в барак. А Ян ждет. Темно-голубые глаза? Именно такие у Ирены, успел еще подумать, и тут же его подтолкнули так, что споткнулся о ступеньку крыльца и чуть не упал, угодив головой в стену коридора. Такое было начало. Приоткрытая дверь, третья по левой стороне, приглашала его на продолжение спектакля. И знал он лишь одно, еще не переступив порога, что независимо от того, кто его из-за стола поприветствует, унтер-штурмфюрер или даже гауптштурмфюрер, он, Ян Буковский, выступит здесь в главной роли. Сперва увидел до блеска начищенные высокие сапоги, письменный стол увидел, на котором лежала папка с бумагами и толстая бамбуковая палка, потом взглянул на молодого, плечистого оберштурмфюрера и доложил о своем прибытии. Оберштурмфюрер заглянул в папку, небрежно перелистал несколько машинописных и рукописных страниц, как будто только сейчас знакомился с делом Буковского, и лицо у него было равнодушное, словно дело это не сулило никаких сенсаций. И Ян стал с надеждой приглядываться к эсэсовцу. Эта надежда жила еще две-три минуты — столько времени заняли необходимые формальности. Ян Буковский, рожденный в Гожкове, повят Красностав, в тысяча девятьсот шестом году? Проживает в Избице? — Так точно! — С каким усердием он это выкрикнул, с какой надеждой подтвердил точность своих анкетных данных. А оберштурмфюрер спокойно осведомился, нуждается ли хефтлинг в переводчике, и Ян ответил, что переводчик не нужен. Тогда офицер тяжело поднялся со стула, глянул в окно, а когда на Яна воззрился, всякая надежда отпала в одну секунду. — Ты, вонючая свинья собачья, коммунист жидовский! — рявкнул он с такой силой и яростью, что все лицо его вдруг преобразилось, и это уже не был тот оберштурмфюрер, к которому Ян присматривался, войдя в комнату. — Ты, дерьмо поганое, король жидовский, уж я сегодня сшибу с тебя корону, и вместе с короной полетит твоя завшивленная башка. Мы тут кормим тебя, учим работать, а в твоем доме в Избице, оказывается, был устроен жидовский приют. Тебе говорят, слушай, а то через минуту навсегда оглохнешь. Уж на том свете вся твоя паршивая семейка, на тот свет отправилась вместе с твоими жидами… — Genug! — Хватит! — закричал в отчаянии Буковский и, до того как первый удар обрушился на его голову, успел добавить с болью, но уже и с бешеной ненавистью: — Скоты, бандиты… да, да, это конец. Капут Германии! — Из пробитой бамбуковой палкой головы хлынула кровь. Ян лежал на полу и, хоть били все сильнее и изощреннее, почти не ощущал побоев. Ибо самая неимоверная боль обрушилась на него еще до первого удара, поэтому бамбуковая палка и даже стальной прут уже ничего не значили. На какое-то мгновение он очнулся и, со стоном собственную кровь опознав, которая впитывалась в половицы, и кровь эту языком слизывая, прошептал, прохрипел то, что когда-то высказал Туманну от имени отправляемого в «двадцатку» хефтлинга и что хотел теперь высказать всем от своего имени: — Es lebt ein Gott zu strafen und rächen. Всевидящий господь вас накажет. — Может, оберштурмфюрер и не расслышал толком этого не слишком грозного пророчества, тем не менее принялся избивать распростертое на полу тело с каким-то особым подъемом. И вдруг забренчали гонги, возвещая обеденный перерыв. Оберштурмфюрер прервал свою работу, вернее, уже ее закончил и, тяжело отдуваясь, крикнул: — Hans, komm her! Ганс, войди! — Вошел молоденький, похожий на гимназиста эсэсовец. — In den Lager zurück. Доставь его в лагерь… — сказал офицер, показав носком сапога на скрючившееся, измятое, обескровленное тело Яна, — и только осторожнее, осторожнее, Vorsicht, Vorsicht. — И оба почти одновременно расхохотались. Эсэсовец схватил лежавшего за ноги, рысью протащил по коридору, выволок за порог барака и бросил у дощечки с римскими цифрами. Рабочие команды теснились поближе к котлам, хорошие команды, плохие и хуже которых нет, дожидались раздачи баланды. Тот, кому достанется счастливый черпак, найдет в своей миске не только кусочек гнилой брюквы, но и ошметочек, волоконце настоящего мяса. А тут лежит Ян. Вся эта история, которая была, есть и еще будет, не имеет уже для Яна ни малейшего значения…