13
Маленькая эта деревенька, и вдобавок разбросанная до невозможности. Первая хата возле заболоченного пруда, в котором, говорят, водились когда-то карпы и лини, последняя — в десяти метрах от леса. Дворов с дюжину, а чтобы от калитки до калитки пройти — полчаса потеряешь. Витольд нашел пристанище в последней хате, у лесной опушки, но это не только пристанище. Уже неделю тут отсиживается, неделю бежит от того, от чего убежать невозможно. Если даже сегодня или завтра придет «Ястреб» с доброй вестью, если скажет: все улажено, все проверено, собирайся, идем — то Витольд пойдет в лес, в жизни его наверняка многое переменится, а щебжешинская история, от которой теперь не в силах освободиться, потянется за Витольдом. Можно смертью смерть искупить? — задает он себе вопрос, лежа на сеннике в душном, темном помещении, которое когда-то собирались превратить в светелку. Хата обширная, две комнаты и кухня, Гражина говорит, что отец намеревался третью комнату из темной клетушки переоборудовать. Эти планы были тесно связаны с приближающейся свадьбой Агнешки, старшей сестры Гражины. Грянула война, и все расстроилось. Жених Агнешки погиб под Коцком, немцы без устали жгли соседние деревни, и надо было ума лишиться, чтобы в такое время помышлять о расширении дома. Темная клетушка превосходно выполняла роль склада, чулана, а неделю служила также спальней. Положили для Витольда набитый соломой матрас на земляной пол, так как лишней кровати в доме не было. Можно ли смертью искупить смерть? Проверят, как полагается, все выяснят, и он пойдет в лес, получит наконец винтовку, и настанет день, когда впервые в немца выстрелит и первый раз в него попадет. Полегчает ли ему тогда хоть чуть-чуть? Можно ли одной смертью, справедливой, необходимой, другую смерть искупить? — Когда придет «Ястреб», когда? — спрашивает он раздраженно, так как внезапно вошла Гражина, отрывая его от этих болезненных, но столь важных размышлений. — Да придет, неужели тебе здесь плохо? — Он слышал ее шаги, и, вероятно, она рядом присела, поскольку ощутил на щеке ее дыхание. Теперь она тихо могла говорить, тихонечко, ведь они почти касались лицами. — Неужели тебе плохо? Почему безвылазно торчишь в этой темнице? Немцев бойся, но людей бояться не должен. Тут нет чужих, тут только я и Агнешка да отец с матерью. — Когда придет «Ястреб»? — упрямо повторил Витольд, но голосом, уже менее напряженным. Девушка с минуту молчала, усаживаясь поудобнее на хрустящем сеннике. — Ох, земля же не горит у тебя под ногами. Откуда мне знать, что творится в лесу? Кто ждет, тот дождется… — она погладила его теплой ладонью по щеке. — Наверняка все бы скорее сладилось, если бы не твое умопомрачение. Не помнишь, что вытворял? — Он помнил, такое не забывается. А ведь только и помышляет о том, как бы забыть, но упрямая, настороженная память артачится, не вступает с Витольдом в сговор. И он помнил. Хозяин долго не отворял, дело-то было ночью, а когда наконец приоткрыл ворота, Витольд, стремясь освободиться от наболевшего, принялся выкладывать сразу все. Столько проблем накопилось, и все важные, одна другой важнее, что вскоре совсем запутался, утонул в своем многосюжетном повествовании. Может, поэтому в отряде «Грома» затягивается эта нелепая проверка, что с самого начала Витольд всем показался крайне подозрительной личностью. Столько здесь шныряло шпиков, и каждому не терпелось в лес, как и ему. — Мой отец всегда был молчуном, неохоч до болтовни. Не думай, что он так только с тобой… — Гражина придвинулась ближе, Витольд почувствовал, как она напирает на него всем телом, уютным, пахнущим молоком и яблоками. Так было и еще продолжается. Отец Гражины первое время не заводил с ним никаких разговоров. Слушал, что говорит Витольд, утвердительно кивал, позевывал, курил цигарки толщиной с палец (свертывая из высушенной на печке махорки и обрывка «Нового глоса любельского»), а ночью, когда гость засыпал в своей безоконной берлоге, забегал к соседу, который тоже поддерживал связь с «Громом». Они толковали басовитыми голосами, и оказывалось, что отца Гражины вовсе не требуется тянуть за язык. — До чего же больной он был, когда его принесло, а в речах темного чуток многовато… — Торопиться некуда, лучше подождем… — Может, и верно? А до чего же распаляется, глазами так и прожигает, словно весь свет огню предать готов… — Может, и верно? Шел бы себе ко всем чертям, но если подослан, лучше его маленько придержать, присмотреться… — С документами у него интересно получается… Никаких бумаг при нем нет… В этом-то все дело… Не было. А это и плохо, и хорошо… Говорит, немцы отобрали… — Видал. Бывали подосланные с надежными документами… Вот, к примеру, у того, который «Грома» тут выслеживал, в бумаге было указано, что он доктор из Познани, выселенный немцами. Он доктор, а мы ему такое лечение прописали, что святой Петр клочков его не соберет… — Не соберет. А мы «Грому» добровольцев вербовать не обязаны. Не в этом дело. Народа у него хватает. — Дело в другом. Ты подержи еще этого белесого. Он три адреса назвал: в Красноставе, Избице и Щебжешине. — Подержу. А если установят, что подосланный, мы ему посодействуем насчет леса, куда так рвется, и тогда во имя отца и сыны и святого духа становись на колени, добился своего… — Рука Гражины соскользнула со щеки Витольда и протиснулась за ворот рубашки. — Не доверяют тебе, чересчур шумел о своей разбитой жизни и к «Грому» очень рвался. Откуда знаешь о «Громе»? — Не только о нем. В газетах читал об «Азии», «Максиме», «Подкове», о больших сражениях. Ведь я рассказывал, какая у меня была жизнь в Красноставе… — Я тебе почти сразу поверила. У человека все можно по глазам прочесть, а в твоих глазах столько боли было. Но зачем ты так убиваешься? Неужели думаешь, что скорбью своей хоть частицу потерянного вернешь? — Томится рука Гражины, тесно ей за пазухой, пальцы подбираются к пуговицам, и сразу делается просторнее. — Какой же ты худой, бедняжка, где тебе в лесу жить? Не меньше месяца надо молочной лапшой отъедаться. И хорошо, что тянут, пусть проверяют подольше. Примчится, прилетит этот «Ястреб», как на крыльях прилетит, благо есть к кому. Сказать? И так бы узнал, ни для кого это не секрет. К моей сестричке. Может, даже у них любовь? Как-то я их подглядела в сарае, и Агнешка потом меня упрашивала, чтобы ничего не говорила отцу. А зачем говорить-то? Может, это любовь началась? Я к тому речь веду, чтобы ты со своим сердечным делом сравнил. У Агнешки был жених-красавец и вдобавок образованный. Сельский учитель, любили они друг друга, как иногда в книжках пишут. Погиб он в тридцать девятом, а Агнешка уже и подвенечное платье сшила. Господи, что творилось в этом доме, когда пришло известие, что он лежит в сырой земле. Агнешка так убивалась, что даже чужие люди плакали, на нее глядючи… Послушай, паренек, почему они тебя подозревают? Кожа да кости, вот и весь ты. Где это видано, чтобы гитлеровский прихвостень до такого истощения докатился? Ребра торчат, нищета — вот она, твоя правда, наш ты… Агнешка вся исстрадалась, но пролетели годок-другой, и теперь она в окошко глядит, высматривает своего «Ястреба», которого и ты дожидаешься. Уж так повелось, и должен ты наконец с этой мыслью смириться. Человек живет и помирает. Живой обязан жить среди живых. Матери тебе никто не вернет, это самая тяжкая твоя потеря, а другая Сабина обязательно на пути твоем встретится. Однажды глаза чуточку пошире откроешь, из темницы на свет божий выйдешь, и она тебе встретится. И будет так, как у «Ястреба» с Агнешкой. А о тетке той — стоит ли думать? Бедняжечка ты, настоящий ребенок, хоть и повидал немало… — произнесла она таким тоном, словно разделяла их уйма лет, а была, может, на год старше Витольда, — ребенок ты, ребенок, расскажешь им в лесу все, как было, еще похвалят. Любому встречному ксендзу расскажешь, и любой грехи тебе отпустит, ведь, если бы было иначе, в каком огне пришлось бы жариться хотя бы тому же «Ястребу»? Он говорит, что прикончил девять жандармов. А ведь жандарм тоже человек. Значит, получается, что на его совести девять смертных грехов? Ох, бедняжечка, ты же чист как слеза. Ох, худышка моя, поправишься и будешь парень-загляденье. Все сказать? Ладно, скажу, что мне таиться? Как только увидала тебя, со мной что-то удивительное приключилось. Теперь-то я понимаю Агнешку, почему она на перину бросается, всю ночь места себе не находит и «Ястреба» зовет. Сиди, сиди в этой темнице, если нравится. Не понимаешь? — Гражина поцеловала его в уста, но его уста были мертвы, и она стала трепетными, влажными губами искать такого местечка на его теле, где сохранилась хоть искорка жизни. Он лежал недвижимо, порой задерживая дыхание в надежде, что это охладит пожар, охвативший Гражину. — Разве я некрасивая? — Гражина резко отстранилась, видимо ее задела его непонятная, несправедливая холодность. — Ты очень красивая… — шепнул он и отнюдь не солгал. — Говоришь это ради красного словца, а сам пальцем ко мне не прикоснешься… —