жди, нахал, где ты воспитывался? Убери лапы. — Герр Мруз был лучше? — Мруз — это Мруз, пан Стефан. — Только его уже нету. Знаешь, умнее всех, мне думается, был твой Юзик. Потому умнее всех, что первым начал бояться и вовремя смылся. Герр Мруз стыдился страха, так ему черви уже косточки обгладывают. На кого теперь поставишь? С Билгораем все кончено. Снова твой адрес: Dorfgemeinde, сельская община Щебжешин, Kreis — район Замостье. Прежде чем найдешь нового короля, твое королевство разлетится вдребезги. — Какое королевство, Стефан, и кто его разрушит? — Я, этакая птичка-невеличка, этакой жучок-паучок. У меня пан или пропал, полный карман или темная могила. Я ждал и дождался. Думаешь, Мруз мне по пьянке не рассказывал, какую с тобой фирму заложил? На него даже мастер Фример начал косо поглядывать, до того к золоту рвался, что другие за ним не поспевали. Где это золото, не в могилу же вместе с Мрузом кануло, где оно? Думаешь, тебе удастся заморочить мне голову еврейской рухлядью, ландшафтами из собраний Штрейхера и мадам Бронштейн? — Успокойся, Стефан… — взмолилась тетка, они подняли возню, и Витольд сперва увидал мужчину, стоявшего на коленях, а спустя секунду тетку. Затем они появились посреди комнаты, выползли из мрака, как звери, готовящиеся к смертельной схватке. В этом единоборстве следовало рассчитывать каждый бросок, малейшее движение, ибо аргументы и силы не были равны. Тетку увидал, которая поцелуями пыталась заставить своего соперника замолчать. Теснила его, пока он не упал навзничь, не растянулся во весь рост, якобы поверженный и все-таки побеждающий. — Знаю, больше знаю, все знаю… — Тихо, Стефан, война нас доконала, водка нас доконала, так нам ли добивать друг друга? — бормотала она, тяжело отдуваясь. — Тихо, Стефан, такая же была у меня с Мрузом фирма, как теперь с тобой… — Витольду захотелось умереть, раз и навсегда умереть, но это было не так-то просто. Сквозь плотно закрытые веки он видел потное лицо тетки, и рот, растянутый в широкой торжествующей улыбке, и мужчину видел, и как они барахтались на полу… — Кушай, Витек, знаешь, как полезен бульон из молоденькой курочки? Силы тебе понадобятся. Еще, еще. Еще одну ложечку, и еще одну. Ведь люди и такие и сякие… Все пройдет, сегодня будешь спать долго и мирно… Чего тебе еще надо, Стефан? Отобью тебя у той девки из солдатской столовой. А ты, если хочешь, забирай всю еврейскую рухлядь… Я отказывалась, сами несли, чтоб сохранила, а к чему мне теперь все это?.. Отобью тебя у той девки… Ты ей липовое удостоверение личности устроил… Господи, а я сестру потеряла, сестру единственную… Ты, Витек, моя надежда и мое будущее, ты обо мне когда-нибудь позаботишься… — Кушай. Я говорила врачу… Такие и сякие… Вот тебе наши люди… Получай, что хотел. Получай, о господи… Ничего от тебя скрывать не стану, я болею от водки, Витек. Она меня и убивает, и поддерживает… Получай. Разрушил ты мое королевство, и ладно. Ладно, Стефан, на что мне теперь королевство?.. Если бы я, Витек, пила тайком… Теперь королевство. Теперь. Должен теперь… — Витольд так хотел умереть, что наконец он умер. Умер за час до рассвета, чтобы воскреснуть, когда запоют первые петухи. Они запели, благо Щебжешин такой город, где гусям, уткам, курам и петухам разрешено жить среди людей. Запели, и Витольд открыл глаза. Черная штора на окне. Еще ночь? Тусклый свет из соседней комнаты. Он встряхнул головой, разламывающейся от боли, спустил ноги на ледяной пол. И даже тишина, в которую он ступал, пошатываясь, опираясь о мебель, тоже была ледяная. Перешагнул порог. Тетка лежала на коврике, между тахтой и опрокинутыми стульями, спала, уткнувшись лицом в вышитую подушечку. Витольд подошел осторожно, сперва стыдливо отвернулся, сперва хотел прикрыть ей колени завернувшимся подолом рубашки, а потом что-то лопнуло у него внутри, разлилось жгучим, расплавленным свинцом, и он уже не испытывал никакого смущения. Он не знал, кому мстить, поэтому мстил самому себе. Смотрел, прикусывая до боли губы, на белый живот женщины, на темный треугольник лона, на раскинутые ноги, которые в эту минуту зашевелились, как будто своим одержимым взглядом он вдохнул в них жизнь. Тетка захрапела, заворочалась с боку на бок и вдруг открыла запухшие глаза. — Опять ты… — услыхал он полусонное мурлыканье, — вернулся, лысенький бычок, хамлюга негодный. — Она обхватила ему ноги, прижалась к ним, как пьяный к фонарному столбу. — Ты напрочь убил меня, так убей же еще раз, прошу тебя. Убей и пропади пропадом. — Витольд дернулся, начал вырываться, но тетка вцепилась в него еще крепче. И тогда он поднял с пола черную тяжелую бутылку. И ударил с размаху. Тетка взвыла, как собачонка от пинка ногой, и упала, а вышитая подушка стала пропитываться кровью. Витольд ударил еще раз, и бил до тех пор, пока лицо ее не сделалось ничьим лицом. Даже не заметил, что последние удары были нанесены осколком, острым как нож. Бутылка треснула, развалилась надвое. Он этого не заметил. Одиноко и тускло мерцал прикрытый газетным листом ночник, тоже прятавшийся в этой комнате за светомаскировочными шторами. Витольд дернул веревочку, и черное полотнище скользнуло на пол. Кончилась ночь. — Ночи больше нет… — эти слова он прокричал в безотчетном волнении, — нет, нет! — И вдруг его затошнило и так вывернуло наизнанку, что чуть не задохнулся. Потом, не ведая толком, что делает, делал все, что следовало. Холодной водой смыл кровь с рук, со своих рук, чужую кровь. Лицо умыл, разыскал одежду в шкафу, даже о куртке Томася не забыл. И неторопливо покинул квартиру, где не осталось уже никакой жизни. Ровным счетом никакой. И даже приличной смерти не было… — Теперь расскажи о Сабине… — Еще раз? — Они сидели на молодом, уже поверженном дереве. Выпал первый снег, и все деревья, стоявшие и лежавшие, покрылись белым пухом. Белизна вокруг такая, что глаза режет. — Еще раз? Что же еще-то? — Элиаш докопался каблуком до затвердевшего песка, растаптывал снег и не подымал глаз на Витольда. — Я только раз в жизни ее встречал, сколько можно рассказывать? Красивая была, хрупкая, но полная какой-то внутренней силы, умная и всем интересовалась. Разве я знаю, какая она была? — Сабина знала о тебе больше… — сказал Витольд. — Откуда? Я сам о себе не слишком много знаю… — Элиаш запрокинул голову, чтобы взглянуть на небо, на облепленные снегом ветви, которые образовали непроницаемый свод. — Она говорила тебе, что я убил Голиафа. Не обижайся, ведь это смешно. Я убил свой страх, позже — пару немцев, а Голиаф чихал на меня с седьмого этажа. Что в наше время может Голиафу сделать Элиаш Вассер или даже царь Давид? Скажи, что может сделать? — Они сидели на поваленном дереве перед выходом на задание, под Топольчу. Немцы уже несколько раз устраивали облавы в Топольче и Кавенчине. Приезжали на машинах из Замостья, иногда привозили узников, раздетых почти догола, сперва их расстреливали, а уж потом, словно одурманенные запахом свежей крови, жандармы приступали к расправе над местным населением. Ох, врезать бы им сегодня, размышляет Элиаш. Ему не хочется думать ни о чем, кроме сегодняшней засады. Рядом с Элиашем по-прежнему сидит Витольд, который не имеет себе равных по части вызова духов. Можно ли непрерывно носиться и разговаривать с духами? Вначале Элиаш без чьих-либо подсказок всегда держался поближе к Витольду. Знал, что парню тяжело, и пробовал ему помочь. Вторил его сетованиям. Делил с ним одеяло. Во время серьезных операций старался не терять Витольда из виду, так как успел достаточно овладеть партизанским ремеслом, умел охотиться и убегать от охотников. Но через месяц отношения их начали разлаживаться. Сгущались тучи, близилась буря. — Сходи как-нибудь с «Ястребом» в деревню, там одна девушка наших ребят о тебе расспрашивает. Смастери ей ребенка, будет от этого польза. После войны выйдешь из леса, а тебя кто-то встретит и покажет твое готовое произведение. Ох, ребенок в люльке — самое прекрасное произведение. Ты почувствуешь себя как сам господь бог, ибо подумаешь: я создал человека. Создал этого маленького человека по образу и подобию своему. Теперь мне есть для кого жить и я уже не отдам концы в одиночестве. — Перестань, я запрещаю тебе так говорить, — вспыхнул Витольд, глядя на Элиаша, как на вандала — грабителя костелов и святотатца, — ты кощунствуешь, а ведь прекрасно знаешь, чем была для меня Сабина. — Ну и что? — Элиаш не намеревался так легко уступать. — Была, только она больше не уляжется с тобой на сене и ребенка тебе уже не родит. С ее могилой хочешь обручиться? Чего ради, друг любезный, в лесу страдаешь, если жить неохота? — А ты почему удираешь от немцев? — резко парировал Витольд. — Так тебе жизнь дорога? — Может, не так дорога, хотя кое-чего стоит. И не от страха бегаю, ведь я убил свой страх. А если я скажу, что ради любопытства убегаю? Чтобы увидеть, поумнеет ли мир хоть немножечко, когда с Гитлером будет покончено. А если скажу, что во имя долга? Чтобы всем им надгробья воздвигнуть и нечто более основательное, чем надгробья. Найду женщину с добрыми глазами и широкими бедрами. Она родит мне пятерых сыновей. Подожду, когда подрастут, и подробно расскажу им, что творилось на этой земле. И будет так, словно пять мудрых книг напишу, ведь каждый из сыновей передаст своим сынам правду о нашей судьбе. Правду передаст, а книга не всегда правду передает, даже мудрая. Ложь тоже бывает муд