по колено в снегу, и стрелял не целясь, из старой винтовки, которая, пожалуй, лишь ради столь необыкновенного случая не давала осечки. — Витек, ложись, Витек, на землю… — услыхали голос Элиаша все, но не Витольд. Он шел, и счастье его не покидало. А могло покинуть? Если зимним утром видишь летящих аистов, то такое должно увенчаться какими-то добрыми делами. Он шел до тех пор, пока Элиаш не прыгнул на него сзади, и Витольд, потеряв равновесие, не зарылся лицом в снег… Начало смеркаться. Они снова были в лесу. В таком родном, безопасном, что любое восклицание спокойно пролетало среди ветвей и возвращалось к ребятам, как прирученная птица. Громче всех кричал «Ястреб», наступал на Витольда, который съежился под деревом: — Дуролом, мразь последняя, что же ты натворил?! — И показал рукой на Элиаша. На двух жердях несли его, пока не выдохлись, и положили Элиаша, «Коршуна», царя Давида, в полуметре от проторенной тропы, где снег был чистый, глубокий, пушистый. Элиаш был в зеленой шинели. Полгода назад он купил ее у мужика в Радечнице, а поскольку мужик отличался богатырским сложением, пришлось шинель переделывать. Деревенский портняжка взял за работу всего две четвертинки самогона и так расчувствовался, что безвозмездно пожертвовал Элиашу шесть металлических пуговиц с орлами. В зеленой шинели… И походил Элиаш на зеленый бугорок, с которого кто-то аккуратно смел снег. «Ястреб» опять раскричался: — Взгляни, уродина, полюбуйся, вояка сопливый, вот дело твоих рук! Твоих! — А Витольд молча смотрит на «Ястреба», потом на этот бугорок и ничегошеньки не понимает. Даже такой очевидной истины, что не будет уже у Элиаша ни пятерых, ни даже одного сына. Так получилось. И если бы Витольд был способен, он сказал бы «Ястребу»: — Извини, не понимаю. Но единственная ли это загадка в моей жизни, в их жизни, в вашей жизни, которую долго еще не удастся разгадать?.. — Так получилось, что Витольд Буковский, сын Яна и Ирены, очутился в Щебжешине где-то в середине июля, а там еще были немцы. Злые, настороженные, готовящиеся к ретираде. На шоссе застрелили мельника, у вокзала тяжело ранили мальчишку, который убегал, неподалеку от еврейского кладбища — старуху, которая не убегала, хотя ей кричали: — Hau ab! Laufen! — Разве каждому известно, что означает hau ab? Неподалеку от кладбища. Не только там нечем было дышать. Почти по всему городу распространился трупный запах. Ведь немцы начали второпях раскапывать еврейские могилы, и, хоть на эту тему кружили различные слухи, никто толком не знал, почему немцам захотелось увидеть истлевшие тела. Витольд слонялся по городу, ночевал в подворотнях или чуланах, ел, что люди подавали. Так и существовал. Однажды остановился возле дома, где жила тетка. Какой-то дом. Две женщины выносили из подворотни тяжелые чемоданы и поторапливали сгорбленного мужчину: — Где повозка? Беги к Вальчаку, пусть побыстрее подгонит. Ты дал ему задаток? — Какая-то подворотня… Витольд постоял минуту и побрел вдоль кромки тротуара. Какие-то люди собирали пожитки, искали тележки, повозки, искали безопасного места и не знали, где оно. Ночью пролетали над городом советские бомбардировщики, а днем по городу ехали немецкие танки и грузовики. Люди обменивались новостями, отчасти правдивыми и совершенно фантастическими: — Гитлер умер, русские вошли в Сокаль и Грубешов… В Замостье жандармы перебили всех заключенных, а у нас должны забрать всех мужчин, а русские будут пускать с самолетов газы. — Витольд хотел войти в костел. Не для того, чтобы помолиться. Близился вечер, и следовало позаботиться о ночлеге. Но у костела стояла немецкая охрана. — Убирайся! Тут тебе нечего делать… — услыхал он и почти одновременно получил удар прикладом в живот. Согнувшись от боли, он резко отпрянул, пока его не остановила пожилая женщина, видевшая все: — Нельзя так рисковать, кавалер. Настанет время, скоро настанет, когда мы снова сможем помолиться в нашем костеле. Теперь они в храме лазарет устроили. Сперва ксендза прогнали, потом попа вышвырнули и открыли лазарет. Навалили раненых прямо на каменном полу, и пусть подыхают. А ты плохо выглядишь, и тебе не только молитва нужна. — И, растроганная тем, что Витольд ради святой веры столь отчаянно рисковал, отвела его в свое скромное жилище. Он съел наконец горячий ужин и выспался на удобной кушетке. — А куда ты идешь? — осведомилась она перед сном, все же несколько разочарованная тем, что юноша упорно отмалчивался. — К своим… — ответил Витольд после долгого раздумья. — Хорошо, когда есть свои, — покачала она с пониманием головой, поскольку знала, что такое одиночество. Утром он вышел на щебжешинскую улицу и опять растерянно огляделся. Любая из четырех сторон света была для него в одинаковой степени хороша и плоха. Его не утешало даже то, что немцы оказались в гораздо худшем положении. Для них какую-то ценность представляла только одна сторона. Они расспрашивали о дороге на Фрамполь и Янов, так как в Реевец и Хелм, по слухам, уже ворвались русские. Люди считали часы и минуты, опасаясь, что перед паническим бегством немцы учинят резню. Витольд присел на камень, обратил лицо к солнцу, и время превратилось для него в воду, струящуюся между пальцами. Но двадцать пятого июля весь город так зашумел, что даже стоическое спокойствие Витольда было нарушено. По мостовой маршировали партизаны, ехали русские танки, на здании магистрата реял бело-красный флаг. Какой-то заплаканный мужчина бросился на шею Витольду и расцеловал его, как будто после пятилетней разлуки встретил кого-то из своих близких. — Почему не радуешься? Дорогой мой, мы свободны. Воскресла Польша! — Меня зовут Витольд… — ответил он слегка изменившимся голосом и что-то начал припоминать, всматриваясь в текущие по лицу мужчины слезы. Тот махнул рукой, отпрянул от него, а Витольд опять все забыл. А может, и не все? Ибо, когда в конце июля вышел из города, как будто нюхом почуял кратчайший путь. Не забрел ни в Билгорай, ни в Хелм… Шел полями, лугами, держась поближе к реке, поскольку река эта притягивала его как магнит. В какой-то деревне пришлось передохнуть, очень уж притомился и ноги стер до крови. Отдыхал в риге, где нашел охапку соломы и лишь капельку покоя. Уже под вечер предстали перед ним два молодых милиционера, которых позвал подозрительный хозяин риги. — Есть у тебя какие-нибудь документы? — спросил капрал, а Витольд только улыбнулся. — Куда идешь? — спросил капрал, а Витольд показал рукой на приоткрытые ворота риги. — Как фамилия? — спросил капрал, а Витольд вдруг насторожился и ответил: — Не скажу. — Оставь его, это какой-то чокнутый, — вмешался второй милиционер. — Или притворяется помешанным… — Капрал внимательно присмотрелся к Витольду, даже лицо ему осветил карманным фонариком. — Посмотри, на кого он похож. Какое уж тут притворство? — настаивал на своем второй милиционер. Капрал погасил фонарик. Милиционеры еще немного задержались и вышли. Поэтому Витольд смог прилечь и проспал до рассвета, пока хозяин не выставил его из риги. А ровно в полдень добрался до Избицы. Было погожее воскресенье, люди торжественно шествовали, празднично приодетые, может, возвращались из костела. Он смотрел на их улыбающиеся лица. И чувствовал себя иначе, чем неделю назад, чем вчера, но не осознавал, в чем эта перемена заключалась. Не заметил он также своего дома, ибо не знал еще, что дом этот именно здесь находится. Пошел дальше. Может, куда-нибудь дойдет? Если встретишь его, не расспрашивай слишком много, так как знаешь все его перипетии, и все-таки помоги ему в трудных скитаниях сквозь зыбкий мрак забвения.