— Ах, ты… — забеспокоился «Ангел», и даже пот проступил у него на лбу от волнения.
— Ну вот, эта осколочная лежит себе на полу, как будто духу набирается перед взрывом, я тут схватил ее и хотел отбросить: чтобы хлопцев спасти, которые со мной, и еще чтобы показать им, раз такой случай выпал, что у пана Мети свой понт. Значит, держу я эту штуку, и вдруг эта холера разлетелась у меня в руке. Ну, потом началось какое-то заражение, и пришлось отрезать по локоть.
— Чудеса, — прошептал «Крапчатый».
— Эх… — вздохнул «Шнапс», и это, принимая во внимание его всегдашнее молчание, было великим достижением.
— Значит, схватили вы гранату и отбросили, — весьма мудро поддержал разговор «Ангел».
— Хотел отбросить, — поправил его пан Метя.
— Куда им до вас, этим всем генералам, о которых пишут книжки, — резюмировал я с гордостью, пропуская единым духом угощение «Шнапса». И «Шнапс», безо всяких напоминаний, отправился за второй бутылкой.
И так хорошо нам жилось с нашим паном Метей, с нашим героем, который был повыше всех генералов и маршалов. Но однажды грянул гром с ясного неба и наступил конец света. Вылупился один такой тип, который знал когда-то давно пана Метю, и все рассказал нам о его руке. Как мы все это перенесли! Страшно сказать. И по-дурацки так вышло. Этот знакомый пана Мети высмеял гранату и сказал как отрезал: какой Цыцов, какая граната, Метя всадил лапу в станок еще перед войной, на заводе у Герлаха. В обыкновенный станок. На обыкновенном рабочем месте. Какой он партизан! Обычный работяга. «Ангел» сразу потащил нас к этому трепачу. И сначала плюнул ему под ноги, а потом такую литанию отбарабанил, что даже лучший довоенный извозчик поседел бы от этих ругательств, которые он выгреб с самого дна своей чистой, ангельской души.
Да и у меня различные слова порхали в голове. В станок… хулиган… на рабочем месте… сукин сын… в станок… рвань такая… никакая и не граната… сопляк… не в партизанах… подонок… у Герлаха… скотина… Ну, как обычно.
Пан Метя заплакал. И слез не вытирал, и щеки у него были такие мокрые, будто он стоял под дождем.
— Хлопцы, — рыдал он, — только и было у меня в жизни, что я пожил эти годочки героем. Во всей округе. От трамвайного депо до кладбища. Простите меня, не хотелось быть простым калекой. Что это за жизнь без одной руки, а так мне было немного легче. Да и вам было со мной хорошо, ребята.
Мы хлопнули дверью и оставили заплаканного фрайера. Пусть черти с ним пляшут. «Ангел» даже заплакал и завыл на лестнице: иди к такой-то холере, подонок! А я тихо так, про себя: надо же, такой негодяй подвернулся и такое нам натрепал! Чтобы его придавило. Что же теперь? Скоро осень. Дождливые и короткие дни. Что же теперь? Ищи ветра в поле, ни одного героя в округе. Только «Шнапсу» все едино. Хорошо таким, аж завидно. Х-холера…
Перевод Л. Петрушевской.
БЕЗ ПЯТИ ДВЕНАДЦАТЬ
«Низкий» засмотрелся в испоганенный клопами потолок, и на минуту воцарилась тишина. Полная тишина. Когда слыхать, как настойчиво пульсирует кровь, и когда слыхать этот прикованный к потолку взгляд и шелест дыхания, именно тогда и наступает полная тишина. Так оно и было. Они вдвоем почтили ее достойно, с полной выдержкой и осознанием. Потом «Низкий» опустил голову и спокойно сказал:
— А трава? Какой цвет травы ты больше любишь?
«Высокий» прикрыл глаза, чтобы лучше увидеть все оттенки травы.
— Такой подгорелый цвет, — отозвался он через минуту. — Еще не желтый, но уже не зеленый.
— Понял, — усмехнулся «Низкий», — ты ложишься, закрываешь глаза и засыпаешь при этом цвете. И при этом запахе. Такие сны лучше всего.
— Я не закрываю глаза, — мягко запротестовал «Высокий». — Я ложусь на лугу и смотрю в небо. Лучше всего в июле.
— А если поблизости есть река?
— Это самое простое. Тогда беру удочку, ищу тихое местечко — и меня уже нет. Меня никто не найдет. Я выключаюсь из всего.
— Ты ловил уклеек?
— Уклеек? Они пугливые, осторожные, спинка черная, бока желто-зеленые.
— Говори…
— Зацепишь уклейку, она борется до конца. Упорная… Сильная и смелая.