до вытереть испарину, чтобы не схватить простуду… Камер больше дюжины. Только теперь Ян сообразил, что это камеры, когда с грохотом стали распахиваться высокие двери. Кругом двери. А с беговой дорожки, как с поля битвы, потянулись кучки побежденных. Идут. Несут. Сильные тащат тех, что сошли с дистанции. Солидарны до конца или только в конце солидарны, когда стало понятным: то, что их прежде разобщало, осталось за стеной. Теперь всем направо либо налево, в те или эти широко открытые двери. Налево ли, направо ли, а все равно в одном направлении идут. Вошел Ян в камеру, и кто-то толкнул его. — Простите великодушно. — Буковский не понял. Чуждые слова, мертвые, из другой эпохи. Потолок в камере высокий, и летом была бы от этого польза — прохладнее, больше воздуха. А теперь никакой пользы от промозглого холода. Ян сел на сырую землю, прислонился затылком к стене, хотел привести в порядок все свои сегодняшние проблемы, все тщательно обдумать, чтобы завтра не совершить ошибки. — Уважаемый, подвиньтесь ко мне, тут есть немного соломы… — Мне и здесь хорошо, я же в теплой куртке… — Извините, я вас толкнул, так как и меня толкнули… — Пустяки, нет у вас других забот? — Человек должен вести себя по-человечески. Даже в таких условиях. — Ян не отвечает, не хочется продолжать этот разговор. Закрывает глаза и пытается привыкнуть к возвращающейся боли. Он временно отвлекся от нее на беговой дорожке, боль же, как охотничья собака, выследила свою жертву. Может, и к лучшему? Забивают голову разные нелепые мысли, и их все больше. Ян чувствует, что в одиночку ему с ними не справиться. А боль — это боль. Союзник. — Здесь Буковский? Ян Буковский? Буковский! — Ян открывает глаза, словно очнувшись от глубокого сна, но и с открытыми глазами продолжает слышать этот голос. Из другой камеры? Возможно ли, чтобы голос пробился сквозь такую стену? — Я здесь, — откликается он неуверенно, на всякий случай, и спустя секунду перед ним предстает адвокат Бжеский. Ничему не удивляется, даже не здоровается с Яном, только помогает ему встать и говорит торопливо: — Идем, потолковать надо. Я видел, как тебя ввели в Ротонду, идем. — Как ты вошел? — удивляется Ян. — Все камеры соединены коридорчиками. Переходить запрещено, но никто не следит, так и пес с ними. Идем, здесь слишком тесно, чтобы разговаривать. — В низком, темном коридорчике, того гляди, лоб расшибешь о стенку. Они останавливаются в полуметре от соседней камеры. — Здесь… — говорит Бжеский и сразу же заводит речь о самом существенном: — Когда тебя взяли? — Утречком, сегодня, и прямо в Ротонду, без пересадки, — отвечает Ян громко, так громко, словно само присутствие Бжеского гарантирует безопасность. Все вдруг припомнилось. Тот их разговор за кружкой пива в забегаловке хромого Сташека. И следующий разговор, уже в Замостье, на квартире адвоката. Бжеский тогда принес из кухни большую деревянную солонку, высыпал соль в глубокую тарелку. — Искали бы здесь? — Нет… — честно признается Ян и тянет руку за сложенной вчетверо запиской, которая выпала из солонки. — Сам взгляни, прочти. Дела не так уж плохи, чтобы умирать от досадной беспомощности. Англичане бомбят Берлин и Ганновер, наш истребительный дивизион 215 сбил над Францией десять немецких самолетов, прочти, Москва дала согласие на формирование в России польской армии, прочти. — И третья встреча. А четвертая в хате Кортаса, в пяти километрах от Замостья. Кортас откинул широкий полосатый половик: — Пожалуйста, сейчас откроем люк, а внизу есть лампа, ее только зажечь. — Был обыск? — Бжеский спрашивает шепотом. Ян уже опомнился, поэтому тоже шепотом отвечает: — Обыска не делали, впрочем, я ничего не держу дома. Я же не дурак… — Теперь послушай, меня взяли вчера утром… — Вчера? — Тогда надо прикинуть, нет ли между твоим и моим провалом какой-то связи… — Ни о каких контактах не спрашивали… — Меня тоже, но разве это совпадение, что взяли троих сразу? — Троих? — В одной из соседних камер лежит младший сын Кортаса. Его страшно избили, сплошное месиво. Я буквально теряюсь, ничего не понимаю, думаю, думаю и просто все глупею. Троих в течение трех дней. — Ян молчит, тоже не знает, где кончается совпадение и где начинается провал, провокация. — Что с твоими гостями? — нарушает молчание Бжеский и поглаживает рассеченную щеку. — Чертовское невезение!.. — восклицает Ян, забывая на минуту о своем пиковом положении, — как раз сегодня я мог бы их принять, тайник закончен… — Какое невезение? Дружище, опомнись и благодари бога, что именно так получилось. Не понимаешь? — Нет… — Святая наивность. Если бы их даже сегодня не забрали вместе с тобой, сделали бы это через неделю, через месяц. Твой дом теперь наверняка под наблюдением, а евреи все равно что малые дети. Вроде бы огня боятся, но руки в огонь суют. Спрячешь их в убежище, а они тебе вдруг среди бела дня в сад выйдут, облачками полюбоваться, свежим воздухом подышать. Думал, что мир спасешь, спасая двух евреек? — Вернемся к нашему делу, — резко обрывает Ян, слова Бжеского его не убедили, а разводить дискуссию о спасении мира или хотя бы собственной совести теперь некогда.