Полицай Шимко взял у Ирены ведро и смешно засопел, как будто оно было неимоверно тяжелым. Только на кухне, пододвинув ему табуретку и предложив сесть, заговорила о муже. — У меня есть ячменный кофе, только нет сахара. Пьет ли полиция с сахарином? — Она смотрела на мужчину в синей шинели с таким вызывающим спокойствием, словно все ее трудности стали наконец улаживаться. — Из ваших рук я и отраву бы выпил, — засмеялся Шимко. Ирена присоединилась к его смеху, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что шутка полицая превосходна. — Итак, что же с Яном? — вернулся Шимко к главной теме. Тут для Ирены начались самые трудные испытания. Пришлось прибегнуть к чистейшей лжи. И самой неприятной. Вполне сознательно унизить Яна, дабы избавить этот дом от малейших подозрений и навязчивости полиции. Этого можно было бы не делать до отъезда Витольда в тот город, где он должен сообщить, что убежище ждет. А теперь это имело значение. — С Яном начинает проясняться. Ян поумнел, признался в своем происхождении… — Каком происхождении? — Так вы не знаете, что бабушка Яна была немкой? — почти выкрикнула Ирена, как будто неведение полицая было непростительным грехом. — Настоящей немкой? — встревожился Шимко и только теперь снял фуражку. — Ее звали Инга Кеммлер, ее родители были родом из Баварии, надо ли к этому что-либо добавлять? — Полицай Шимко отрицательно покачал головой — чего же добавлять, если все ясней ясного. Он вскочил с табуретки, быстрыми шагами обошел вокруг стола и потянулся к уже простывшему кофе. С сахарином. — Дьявольский фортель в стиле Яна. Ну и номер он отколол, экстра-класс. Если его теперь выпустят, он будет и орлом и решкой. Для немцев чист — по происхождению. Для поляков — узник Майданека. Орел и решка в одном лице.
Розенталь снова очутился в постели. Жена втиснула ему за спину две подушки, и он полусидя повел разговор. Вернее, монолог, ибо по мере сил никому не давал открыть рта. Он знал все, а если не все полностью, то большего не желал знать. Мир теперь так черен, что никакими белилами его не отбелишь и никакая чернота его более не зачернит. — Изыди, женщина, не показывай мне лекарство, вылей в помойное ведро эту пакость. Пододвинься, Витольд. Ничего мне не объясняй, я все знаю. У евреев хорошая разведка, хотя им нельзя и носа высунуть из города. А она все-таки действует. В середине января арестовали в Билгорае весь юденрат, так щебжешинские евреи узнали об этом раньше, чем здешняя жандармерия. Война наконец нас кое-чему научила. Научила? Нас? Точно знать, что приближается смерть, и защищаться от неизбежной смерти — это две книги на совершенно разные темы. Сабина, где книжка, которую тебе подарил пан Буковский? — Папа, ты же знаешь, что сожжена. Все сожжены, кроме твоих медицинских… — Одетая в толстый свитер, она все еще жалась к кафельной печке, а печь была холодна. За приоткрытой дверцей зияет чернотой погасшая топка. — Ну, знаю. Можно и так использовать книги. Мы жгли книги не на кострах, движимые ненавистью. Они нас обогревали. — Розенталь умолкает на минуту, он устал, взмок от волнения, но машет рукой, призывая жену: — Доба, не кажется ли тебе, что сегодня следует порубить стол? Зачем нам стол, если стулья уже пошли в огонь? А у нас такой гость, хотя бы теплом следует его попотчевать. Не дашь же ему черный сухарь… — Леон, это бессмысленно. — Доба приближается к постели, держа пузырек с лекарством. — Женщина, не показывай мне этой бутылки. Я думаю, надо стол порубить. — Подождем, Леон, не к спеху, — спокойно возражает Доба, — немного потеплело, а пока стол изрубим, пока кофе согреется, Витольду пора будет возвращаться. — Сабина закрыла глаза, словно ее усыпил этот разговор о повседневных делах, которые ничего не значат. Были книги, нет книг. Есть стол, завтра его не будет. Теперь Витольд смотрел только на Сабину и чувствовал себя лишним, униженным. В мечтах он представлял себе эту встречу совсем иной. Именно Сабина должна была обрадоваться ему больше всех. Его надежда должна быть ее надеждой. Розенталь, видимо, что-то почувствовал, погладил Витольда горячей, липкой от пота ладонью. — Не удивляйся, что Сабина совсем другая. Молчит, прячется в своей скорлупе, как улитка. Голод ее измотал, нервы замучили. Она здоровая, только слишком много плохого видит и мало ест. А теперь еще бегает на киркут, еврейское кладбище, ведь там после комендантского часа самое безопасное место. Вот и приходится потом отсыпаться у печки. — Вы отпускаете ее по ночам на кладбище? — возмущается Витольд, и это возмущение кажется Розенталю крайне забавным, он смеется, качает головой, как будто не может надивиться тому, что человеческая наивность столь живуча. — Ты задаешь странные вопросы. С какой стати мне ее не отпускать? Разве она одна ищет спасительной щелочки на киркуте? Жандармы уже столько раз устраивали облавы по ночам и перед рассветом на молодых евреев. Зачем Сабине здесь дожидаться, пока не придут за ней? — Доба Розенталь достала из кармана обломок черного сухаря и направилась к Сабине. — Съешь, сонливость пройдет… — Пусть спит. Сон здоровее сухарика из опилок… — Леон Розенталь заговорил так тихо, словно все же сомневался, что сон имеет преимущества перед сухарем.