у минуту все потерял. Теперь-то знаю. Потерять все — значит спасовать перед безысходностью, когда нет ни единого шанса преодолеть безысходность. И не искать этого шанса. Именно так ныне обстоит дело со мной. Я на одном берегу реки, а на другом зеленеет наш дом. Возможно, сейчас вы садитесь обедать или смахиваете пыль с моих книг, а может, начинаете советоваться, кому бы продать мебель, некогда купленную в рассрочку у Хаима Келлера, может, пишете письмо, которое все равно не дойдет до меня. Во всяком случае, за этой узкой рекой находится все, о чем я хочу сейчас думать. Но я этой реки не переплыву. Более того, я не в силах даже окунуться в эту реку, победить безысходность и утонуть. Так утонул тощий Тадек, так утонули Стахурский и даже Бжеский, который бросился с высокого берега, ибо хотел броситься. Я утону лишь тогда, когда меня столкнут с крутого обрыва. Хотя, честно говоря, берег мой уж не так высок, и, когда меня будут сталкивать, я не успею по-настоящему испытать стыд. Сегодня воскресенье, и поэтому пытаюсь настыдиться за все будние дни. Которые были и которые еще будут. Погоди, дай закончить мысль, Я долго готовился к этой исповеди и не исключаю, что это последняя моя исповедь. Безысходность. Различны ее симптомы, и каждый здесь реагирует на эту болезнь по-своему. Стахурский, к примеру, копил в мешочке хлеб, чтобы в один прекрасный день заткнуть глотку этой ненасытной безысходности. По-разному можно с ней обходиться, ибо прежде всего в расчет принимается финал. По-разному: по-доброму, прибегая к утонченной тактике, или по-хамски, то есть кулаком под торчащие ребра. Ведь эта безысходность тоже подчиняется лагерным законам, спит вместе с нами на жалких нарах, жрет из одного и того же котла и худеет с каждым днем, как все заключенные. Однако не всякий с ней справится. Если человеку уже нельзя дирижировать своей жизнью, он должен решиться хотя бы на то, чтобы красиво продирижировать собственной смертью. Таково средство против безысходности, и не утешай меня, так как я этим средством не воспользуюсь. Буду здесь гнить, ползать и до конца судорожно цепляться за эту паршивую жизнь. Может, все бы сложилось иначе, если бы когда-то не вошел во вкус щадящего, безоблачного существования. Я так привык избегать препятствия, что мое пребывание в Майданеке иногда представляется мне величайшей иронией Судьбы, сплошной комедией. До войны я сочувствовал красным, однако в партию не вступил, чтобы не потерять работу. На войну меня загнала всеобщая мобилизация, но и тут услужливое невезение подставило ножку. Началась битва за Ленчицу, началось наступление на Бзуре, и, следовательно, я мог хотя бы на несколько дней оказаться в столь не свойственной мне роли, в роли победителя. И тут, как нарочно, угостили меня капелькой свинца. Это не слишком опасное ранение вывело меня из строя. Возвращаясь домой, я навестил аптекаря, пана Феликса, чтобы выплакаться ему в жилетку. Он был первым человеком, который убедил меня, что не все еще потеряно. Правда, его уже давно нет в живых, а я располагаю достаточным временем для горьких сожалений. Бежали дни. Наконец начал сооружать убежище для Розенталей. Долго об этом раздумывал и долго строил и не знаю, что творится с Розенталями, но убежден, что убежище пустует. Значит, могу только поздравить себя с тем, что имел благие намерения. Клянусь, меня никто не подбивал, это была самостоятельная попытка вырваться из тенет безысходности. Бжеский… Наконец-то появился шанс приобщиться к чему-то дельному. Причем полностью. Он дал мне на хранение два пистолета, мешочек с патронами и несколько гранат. Хороший почин. Финал значительно хуже. Из этих пистолетов уже никто не выстрелит, даже когда кончится война и будут палить в честь победы. Бжеский мертв, хотя мог и выжить, он был тверже, выносливее и моложе. Мертв и молодой Кортас, связной Бжеского. А только они двое знали, где спрятан тайный арсенал. Может, ты входишь сейчас в сарай, берешь щепки на растопку, а щедро смазанные пистолеты там полеживают и посмеиваются над Яном-неудачником. Неудачником? Над Яном, который родился под счастливой, счастливейшей звездой. Еще в Замостье мы узнали, что семнадцатилетний Кортас претерпевает муки адские в гестапо — доме Черского возле монастырского подворья. Я тогда подумал вполне резонно: сначала Кортас, потом примутся за меня. Могло ли быть иначе? Могло. И привезли меня сюда, без остановки на станции Черской, ни о чем серьезном меня не спрашивая и практически ни в чем не обвиняя. Ведь нельзя же придавать существенное значение допросу в Ротонде. Погоди, не ссылайся на войну, ведь я не ради того исповедуюсь, чтобы получить от тебя отпущение грехов, поцеловать епитрахиль и смиренно дожидаться какого ни на есть избавления. Нет у меня надежды, но и далек я от смирения. Ничего нет, кроме мыслей о не слишком удачной жизни. Но от этих мыслей я завтра тоже отрекусь. Раз не требовали от меня каких-либо признаний, то по крайней мере перед собой от всего отрекусь. От слов, поступков и даже мыслей. Сам себе задаю вопросы и возражаю, крича: НЕТ! НЕТ, я не разговаривал сегодня с тобой. НЕТ, я не боюсь реки, в которой утонул Стахурский. НЕТ, я не стыжусь ни одного дня, ни единого часа, прожитого по ту сторону колючей проволоки. Если потребуется, переплыву реки. Если потребуется — утону, ибо все зависит от меня. Даже здесь, где царствует великий Хакман. НЕТ, я не так слаб, чтобы обожествлять свой страх. Мой страх не так уж свят, чтобы верить в его всемогущество. Сегодня воскресенье. Царство Хакмана разрастается, еще немного — и наши вши переползут полосу пустой, ничейной земли и доберутся до улицы Десятой. Я расстаюсь с этим воскресеньем и возвращаюсь к тому. Ты была в голубом платье, мы утонули в зеленом море, предавались любви в море зелени. И ты, всегда прекрасная, была прекраснее, чем когда-либо. От этого не отрекусь…