рной кожей пиджака, на нервно дрожащие пальцы, в которых снова очутилась пачка сигарет, и неизвестно почему подумала, что Юзик скорее похож на арестанта, чем на шпика. Во всяком случае, ощутила внезапное облегчение и, пожалуй, даже удовлетворение, ибо затянувшееся молчание Юзика было ее победой. Но именно в этот момент, когда подумала, каков же практический смысл этой маленькой, частной победы, Юзик поднял голову, закурил сигарету и, кашляя, давясь дымом, спросил: — А ты знаешь, куда я еду? — Сказал, что в Люблин. — Фигушки, — рассмеялся он торжествующе, но заранее запланированный бравый смех получился крайне жалким из-за нового приступа кашля, — все знают, что в Люблин, что в служебную командировку, — черта с два, сплошная липа. Еду на край света, удираю. — От кого? — Буковская взглянула на зятя недоверчиво и гневно, полагая, что он ее разыгрывает, но в глазах Юзика был животный страх, а тем, кто так пуглив, не до розыгрышей. — От кого? — повторил он вопрос Ирены, и выражение лица его как бы смягчилось. — От себя, от следующей пули, которая может оказаться более меткой, от родни, от немцев, от тьмы могильной. — В комнате стало тихо. Юзик держал в пальцах дотлевающий окурок, и не подносил его ко рту, словно не желая нарушать кашлем этой тишины, почти благоговейной, праздничной, которую порой дожидаются целыми месяцами. — От немцев, может, и сбежишь, — сказала наконец Буковская, — и от родни, и даже от следующей пули, но убежишь ли от собственной совести? — А что ты знаешь о моей совести? Когда в мире все образуется по-человечески, я рассчитаюсь за каждый грош, за каждую минуту и, надеюсь, петлю не заслужу. — Ей не хотелось лишать его последних иллюзий, в которых даже смертникам не отказывают, и поэтому, глядя в меру безразлично на это лицо, как будто обескровленное, белое, теперь мокрое от пота, она спокойно осведомилась: — Почему ты все это говоришь мне? — Только тебе, даже Ванда не знает моих планов! — воскликнул он обрадованно, словно вдруг добрался до тайной тропы, с которой начнется его грандиозный побег. — Ты, вероятно, болен и должен лечиться, а может, сбежал из больницы? — Ирену охватил ужас. Она всматривалась в его лицо, а думала о своей сестре. — Напаскудил, натворил всяческих мерзостей, а теперь бросаешь Ванду на произвол судьбы? — Юзик зашипел от боли, так как догорающая сигарета прилипла к пальцам. Раздавил окурок в пепельнице — надтреснутом лебеде, похожем на гуся, вздохнул с облегчением, и это могло быть признаком того, что обожженные пальцы перестали саднить, но могло также свидетельствовать о том, что на него вдруг снизошло некое душевное умиротворение. Он отодвинул пепельницу на середину стола и заговорил без гнева и мольбы о помощи, без сожаления и протеста. Как говорят о погоде, или жестяном петушке-флюгере на крыше, или шинковке капусты. Ошеломила Ирену эта холодная одержимость, эти ледяные слова, извлекаемые из огня. — Ты мало знаешь, и не говори, что видала ад. Немного трупов видала, немного горя. Для избицких евреев настоящий ад начался, когда их эшелон дополз до Белжеца. Знаешь, что такое Белжец? Даже если слыхала, не имеешь понятия. Кто сам не видал, тот ничего не знает, ведь нормальному человеку такое и не приснится. Я бегу. А где мне спасаться? Убегу от немцев — так наши меня прищучат, наших проведу — так самого себя не проведешь. Что лучше? Все плохо, однако бегу. Ты мне сказки рассказываешь про ад? Прямо по адресу. Я возил туда разных унтер-штурмфюреров и гауптштурмфюреров. Они утрясали что-то с этим чудовищем — Виртом, а я пил пиво и глазел на платформу, которая находится в центре лагеря и с которой все начинается. Они управлялись с выгрузкой самого крупного эшелона за пятнадцать минут. На площади у платформы — первая сортировка. Женщины и дети — вне очереди. Раздевание, стрижка волос, и без задержки — в газовую камеру. Сначала зарывали трупы, а уж потом стали сжигать. Я видел этот дым, смрадный, как будто горела фабрика резиновых игрушек. Видел пустые составы, которые из этого ада возвращались. Пекло, ад. Захолустное местечко с мельницей, лесопилкой, винокурней и горящими людьми. А знаешь, что было в Туробине, что творится в Билгорае, в Звежинце, Тарнограде? Я имею в виду не только евреев. Везет мужик зерно, трах — и нет мужика, а конек трусит себе, знает дорогу на мельницу. Мой хозяин, мой жандарм, кричит мне: езжай, езжай! И разъезжаемся — мы в одну сторону, а убитый мужик — в другую. Через полчаса жандарм показал мне фотографию своей жены и двух дочурок. Мы осушили по кружке холодного пивка. За здоровье его Марты или Инги. Я спросил: обязательно надо было стрелять в мужика? Не обязательно, говорит он спокойно, да как-то по семье взгрустнулось, злость взяла, что не дают отпуска… Что ты видела? А разве я сознательно лез в этот бардак? Хотел работать, получить надежные документы, прилично зарабатывать. Велик ли грех? Начал с обслуживания арбайтсамта, биржи труда. Тогда что же говорить о машинистах, которые водят немецкие поезда? Я избавил кое-кого из знакомых парней от отправки в рейх. Они уже были в списках на принудиловку, все же я своего добился. Тогда еще думал, что удастся кое-кому помочь. Посыпались взятки, люди сами совали. Дескать, ты можешь, ты сумеешь, у тебя связи. И совали. И угощали. Приходилось пить, поскольку все глубже увязал в дерьме, но еще чувствовал вонь. Из арбайтсамта меня перевели в распоряжение крайсгауптмана — начальника района в Билгорае. Я уже стал настоящим фоксом, но еще не законченным подлецом. Был у меня тогда какой-то шанс, пожалуй последний. Был, да быстро сплыл. Врос я, то есть погряз по колено в дерьме. А Ванда точно с цепи сорвалась. Знаешь, как выглядит человек, заболевший жаждой золота? Морда у него желтая, глаза желтые, и желчью он исходит. Моя желчь вылилась вместе с кровью, а Ванда как спасется? Это она подбивала меня на самые выгодные махинации, нашла ходы к самому Фримеру, обделывала какие-то делишки с бургомистром. Я даже как-то подумал: глупый, лысый фокс, а может, ты делаешь карьеру только потому, что жена твоя подталкивает тебя вверх? Может, это она своими нежными пинками так высоко тебя подкинула? Не косись на меня за то, что так о сестре твоей отзываюсь. У меня своя голова на плечах, я знал, что делаю. И теперь знаю, что делать. И чертовски рад, что хоть так отыграюсь. Всех надую, обведу вокруг пальца. Сегодня я еще налицо, а завтра меня не будет. Хоть так отыграюсь.