— Ты себе бока не ободрала? — спросил Фебр. — Когда лезла?
Девушка подняла рубаху, на коже обозначились красные ссадины.
Милад посмотрел, жуя, и сказал спокойно:
— Даже говорить не о чем.
Лесана кивнула, соглашаясь.
Они сидели еще долго, вполголоса разговаривая, вспоминая ночное происшествие, посмеиваясь друг над другом и над купцами, которых тишком обнесли. Ночь за окном висела плотной пеленой, когда Велеш поднялся.
— Все, пойду. Не то крефф хватится. У нас сегодня вурдалак в каземате. Меньшого буду учить упокаивать.
Фебр и Милад кивнули и вдруг маг оживился:
— Стой, а что с кровосоской той?
Некромант обернулся от двери и сухо ответил:
— А ничего. Сбежала.
— Что-о-о? — боевик аж приподниматься начал.
— Что слышал. Тамиру дала по мозгам и была такова. Нэд орал, как припадочный, теперь на всех дверях Бьерга такие заклятья от нечисти повесила, что скорее Цитадель рухнет, чем кто-то изникнет. Но дело сделано. Бабу не поймали.
Выученик Клесха от досады врезал кулаком по полу.
— Мразота проклятая. Она меня поедом ела. Тварь бешеная, — и он закатал рукав рубахи, показывая глубокие зарубцевавшиеся раны от покусов.
Велеш и Милад склонились, пристально разглядывая следы, оставленные кровосоской. И только Лесана глядела остановившимся взглядом перед собой, оглохнув от приступа стыда.
— Знатно… — протянул выученик Ольста. — Как вы ее вообще скрутить-то смогли?
Фебр пожал плечами.
— Да там, все чудно было. Она из леса к деревне выперлась, где мы оборотней караулили. Те-то, твари хитрые. Как мы с Клесхом приехали, затаились. Стаю решили уводить. Потом из соседней деревни утром вершник примчался, дескать, среди ночи повалили старую ель на окраинный дом, хозяев сожрали. Мы туда. Крефф говорит, мол, раньше за ними такого ума не водилось, надо капканы по всей чаще расставить, хоть одного заловить. Я поехал. Деревня еще из виду не скрылась, смотрю, баба тащится беременная, аж шатается. И лошадь сразу захрипела, осаживаться стала. Я решил, брюхатая эта — волколачка, а она как кинется, будто тень. Не гляди, что пузо на нос лезет.
Лесана окаменела, обратившись в слух.
— Как ты увернулся-то? — подался вперед Милад. — Как?
— Так коня ж поднял. На дыбы поставил, она ему в горло вцепилась и отлетела. Глаза горят, голодная… А когда снова ринулась, я ей нарочно руку в зубы всунул. Она вгрызлась, а тут как раз Клесх. Ну, у него разговор короткий — ногой в брюхо и Даром в снег вбил. Но баба сильная попалась, все равно рычала, извивалась, встать пыталась. Я такого прежде не видел. Мы вдвоем ее гасили.
— А что ж ты сразу Даром ее не приложил? — спросил Велеш.
— Что, что… дурак потому что, — без всякого бахвальства искренне признался Фебр.
— Сробел, — сразу же понял Милад.
— Если бы сробел. Вообще…
Парни заржали от крепкого словца, которым Фебр обозначил свою растерянность. А Лесана сидела, как громом пораженная.
Ее сестра. Зорянка. Едва не загрызла ни в чем неповинного парня. Кидалась, как дикий зверь! Рвалась к горлу. И это создание она, попустившись собственной дуростью, отпустила на свободу! Из-за этого разругалась с Тамиром, едва не попала под наказание (возможно даже смертельное). Из-за… твари дикой! Ведь прав был крефф, говоривший, что магу никак нельзя иметь привязанности… А она, дура, спорила с ним, доказывала. Он-то, пожитой, знает, что говорит. И черная горечь поднялась в груди, а на глазах выступили слезы.
— Эй, ты что? — послышался откуда-то издалека удивленный голос Фебра, — ты чего?
— Опусти рукав, — тихо посоветовал Велеш, приняв бледность и испуг Лесаны за беспокойство о судьбе парня.
— Ты что? — теплые ладони легли на плечи, голубые глаза взглянули с недоумением. — Я тебя напугал?
Девушка замотала головой, разгоняя слезы и рвущиеся из груди рыдания. Что она наделала! Что натворила! Как теперь со стыда-то не вздернуться? Как от острой вины не броситься в ближайший омут? Дура, дура, дура!
И в этот самый миг парень мягко притянул готовую разреветься к себе. Она впервые не воспротивилась, вжалась носом ему куда-то под ключицу и судорожно вздохнула, перебарывая слезы. Некоторое время они сидели, не двигаясь. А потом Лесана освободилась, кое-как взяла себя в руки и, стараясь сделать вид, будто ничего особенного не случилось, полезла пальцем в горшок с медом.
Он молчал, наблюдая за тем, как девушка пытается совладать со слезами. Она ела мед, и отсветы догорающего огня подсвечивали бледную кожу нежно-розовым… Фебр жалел, что не знает таких слов, какими мог бы сказать ей о том, как она сейчас прекрасна. Эти узкие плечи, которые даже вопреки яростной учебе не раздавались вширь, эти тонкие ключицы, выступающие под рубахой, эта нежная шея, кажущаяся такой длинной из-за коротких волос…
Маг вспомнил, какой она была, когда Клесх только привез ее в Цитадель. Как было жаль пригожую девку — нежную, словно цветок медуницы, с толстой, свисающей до бедер косой. Как она дичилась и боялась всего, как пыталась скрыть свой страх! Как грозила ему — старшему выученику — расправой, сама же в душе тряслась от страха. А он злился, понимая, что в ее глазах выглядит свирепым, злым чудищем.
В коморке царила тишина. Милад и Велеш ушли как-то совсем незаметно. Очаг почти прогорел, но глаза, привыкшие к полумраку, легко различали сидящую рядом девушку. Она снова зачерпнула из горшка вязкий мед…
Фебр перехватил тонкое запястье на полпути до полуоткрытого рта и, глядя Лесане в глаза, мягко поднес ее палец к своим губам. Осторожно снял сладкую каплю, задев языком теплую кожу.
Даже в темноте было видно, какой яркой краской залилась девушка. Стесняется. Так давно в Цитадели, но все еще робеет с застенчивостью первогодки.
— От тебя пряниками пахнет, — улыбнулся парень, незаметно придвигаясь ближе.
Узкие ладони сразу же уперлись ему в грудь. Маг замер, не желая принуждать или настаивать. Только осторожно провел кончиками пальцев по гладким волосам. Лесана загорелась еще пуще. В груди у нее закручивался настоящий смерч, который свивал в тугой жгут противоречивые чувства: страх, оторопь, смущение, удовольствие, восторг.
Его лицо было совсем близко… И когда мягкие губы коснулись щеки, девушке показалось будто теплая волна пронеслась по телу.
Маг отстранился, чтобы не пугать, дать возможность вырваться, если его прикосновения так ей не по сердцу… Но Лесана повернулась к нему и пытливо заглянула в глаза, словно желая прочесть в них: не насмехается ли он над ней, не хочет ли обидеть? Он не хотел. И она легко поняла это по внимательному, полному надежды взгляду. А потому потянулась сама, опуская ресницы.
Их губы сомкнулись, и у девушки зашумело в ушах от нахлынувших чувств. Теплые ладони мягко гладили ее спину — от плеч, вдоль лопаток, к пояснице, наверх по позвоночнику, снова к плечам. Если бы он сразу полез тискаться, стал запускать руки под рубаху, она бы испугалась и вырвалась. Возможно, они бы даже подрались. Но он не пытался навязать ей свою ласку, давая время привыкнуть к его прикосновениям, его близости.
Она дышала тяжело, но в глазах отражалось смятение вперемешку с удивлением и… восторгом. Фебр целовал мягкие, сладкие от меда губы, ловил прерывистое дыхание, зарываясь пальцами в гладкие волосы. Девушка в его объятиях напряглась, как тетива, но через миг прильнула, выгибаясь, пытаясь согреться его теплом, его лаской.
Лесана не поняла, как так получилось, что он незаметно опрокинул ее на спину и скользнул руками под рубаху. Она почувствовала прикосновение шершавых ладоней к горячей обнаженной коже и по телу хлынули волны мурашек. Девушку встряхнуло от хмельного восторга, когда мягкие губы коснулись пылающего живота, поднялись к груди, потом к шее и снова прильнули к ее пересохшему рту.
Казалось, он пьет ее дыхание, ее стоны, сумасшедший стук ее сердца. Никогда прежде Лесана не чувствовала подобного восторга. И с Мирутой — с Мирутой, которого она думала, что любила, который всякий раз пытался грубо ее облапить — было не так. В его прикосновениях, в его поцелуях не было столько еле сдерживаемого порыва и чуткой нежности. Он никогда не касался ее так осторожно и так бережно. В его ласках были напор и желание поскорее получить то самое, ради чего он столь жаждал свадьбы.