Эта революционерка, управляя своим домом, неожиданно оборачивалась буржуазкой; и так же неожиданно в этой романтической натуре обнаруживалось верное «чувство науки». Странное сочетание слов, очень характерное для нее. «Учиться видеть, — говорила она, — вот и весь секрет изучения естественных наук». Но она к этому добавляла, что нельзя «видеть» — будь это даже только один квадратный метр сада, — если изучаешь что-либо без элементарного понятия о классификации. «Классификация — это нить Ариадны в лабиринте природы». Со времен Дешартра она обогащала свои гербарии. Дешартр уже давно умер: другой спутник в ее исследованиях, бедный Мальгаш, был при смерти. Для разведения гусениц она старательно продолжала искать вереск, четыре его разновидности: «Обыкновенный — пепельный, бледно-красный и растущий группами — лучший на мой взгляд. Но самого прекрасного из всех — бродягу — мы не нашли». Опьяненная природой, она больше не чувствовала ни вкуса к Парижу, ни нужды в нем: она ездила туда только по делам театра: «Я стряхнула с себя грязь этого проклятого города».
Наблюдая природу, легче переносить изменения в человеческом теле. Пожелтевшие осенние деревья предвещают приход зимы, но не заставляют проклинать ее; так и Жорж равнодушно принимает приближающуюся старость.
Старая женщина, — говорит один из ее персонажей, — что ж, это другая женщина, это мое другое «я», которое только начинает жить и на которое мне еще нечего жаловаться. Эта другая женщина не знает о моих прошлых ошибках. Она их не знает, потому что теперь не могла бы их понять, а также потому, что чувствует себя неспособной повторить их. Она кажется мягкой, терпеливой и справедливой, между тем как другая была раздражительной, требовательной и резкой… Она искупает все зло, которое делала другая, и, помимо всего этого, она ей прощает то, что та, другая, мучимая угрызениями совести, не могла сама себе простить…
Такова в лучшие дни позиция Жорж Санд на пороге ее пятидесятилетия. Она хотела бы, чтобы побудительной причиной ее поступков была не страсть, а доброта. Это свойство было у нее всегда, но иногда его заглушали вспышки ее неистовой натуры. Она была доброй рывками, а впредь она хочет быть такой всегда. Она считает свои искания законченными. Не то чтобы она смирилась, но последствия ее бурных страстей внушили ей отвращение к этим страстям. Она хотела бы в дальнейшем бороться только за счастье других, не ненавидя никого, не питая злобы ни к кому.
Это душевное состояние не будет постоянным. Старость не отличается от всей предыдущей жизни: у нее есть взлеты и падения. У Санд будут рецидивы, она будет раздражаться, желать, раскаиваться, проявлять слабость и несправедливость, откуда и ее приступы веселости. «Легкомыслие — это неистовое состояние», и шум заглушает внутренние голоса. Однако, желая быть последовательной, она не только прощает себе прошлое, но с чистой совестью преображает его, чтобы оно было достойным принятого ею решения, — быть милосердной. Мюссе? Она была ему ангельски предана, и больше ничего. Она уже забыла, что была возлюбленной, впившейся в свою жертву… Мистика страсти? Ненависть к замужеству? Это все было романтической модой. Порицания заслуживает эпоха, но не писатель.
Что касается ее прежних романов, свидетелей этого беспорядочного прошлого, то она их переиздавала, добавляла к ним новые, не печатавшиеся ранее предисловия, приспособляя их к своей новой философии. Это раздражило некоторых ворчунов, вроде Барбея д’Оревийи, который саркастически пародировал ее:
Вы думали, что я была врагом брака… и что насчет пристойного союза между мужчиной и женщиной у меня есть свое довольно свободное представление? Так вот, после того как я тридцать лет поддерживала эти иллюзии, я могу теперь признаться, что это не так. Я не настолько умна для этого; я этого никогда не видела и не хотела так многого! Я наивная гениальная женщина, которая приносит романы, как персиковое дерево приносит розовые цветы, и которая всегда домогалась только одного — быть приятной…