Санд — Флоберу, 30 ноября 1866 года: Я не верю в тех донжуанов, которые в то же время Байроны. Дон-Жуан не писал поэм, а Байрон, как говорят, был плохим любовником. У него, конечно, были — хотя их можно пересчитать по пальцам — минуты полного захвата души, ума и чувственности; для того чтобы стать одним из поэтов любви, он довольно в этом сведущ. Таким тончайшим созданиям, как мы, больше и не нужно. Беспрерывное веяние жалких вожделений уничтожило бы их…
Флобер отослал ее к главе из книги «папаши Монтеня»: «О некоторых стихах Вергилия».
Флобер — Санд, 21 ноября 1866 года: Его мысли о целомудрии совпадают точно с моими. Прекрасно стремление, а не воздержание. Иначе пришлось бы проклясть плоть, как это делают католики. И бог знает, куда бы это завело! Выдающиеся натуры, которые именно и хороши, прежде всего щедры и, не задумываясь, растрачивают себя. Надо смеяться, плакать, любить, работать, наслаждаться и страдать — словом, быть в постоянном возбуждении. Вот, мне кажется, в чем заключается истинно человеческое.
Они обсуждали судьбу Сент-Бёва, который в старости оставался по натуре распутником и был «в отчаянии оттого, что не может посещать рощи Киприды». Санд бранила его: «Он сожалеет о том, что менее всего заслуживает сожаления, если понимать, как понимает он». Флобер был более терпим: «Отец Бёв не иезуит, не девственник, а вы так к нему суровы!.. Мужчины всегда будут считать, что самое важное в жизни — наслаждение. Женщина для всех нас — это ступень к бесконечности. Это не благородно, но такова истинная сущность самца…» Она не могла с этим согласиться.
Санд — Флоберу, 16 февраля 1867 года: Нет, я не католичка, но меня возмущает мерзость. По-моему, когда безобразный старик покупает девушек, тут нет ни любви, ни Киприды, ни устремления, ни бесконечности, ни самца, ни самки, а есть нечто противоестественное, потому что не желание толкает молодую девушку в объятия старого урода; там же, где нет свободы и взаимности, есть только посягательство на святую природу…
Так как Флобер работал тогда над «Воспитанием чувств», он задавал сотни вопросов той, которая была свидетельницей событий 48-го года. Флобер был суров к людям 1848 года: верная своим друзьям, Санд защищала их: «Разве не с 89-го года все запуталось? И разве не путаница привела к 48-му году, когда запутались еще больше, но все ради того, чтобы прийти к тому, что должно быть?..» Она боялась, что Флобер может быть несправедлив: «Ты меня тревожишь, говоря, что в своей книге обвинишь патриотов во всех грехах; так ли это? И потом побежденные! Довольно того, что они побеждены по своей вине, зачем тыкать им еще в нос все их глупости. Имей жалость. Ведь сколько же было благородных душ’»
Как они были различны и даже противоположны! Но они были «два старых трубадура, которые верят в любовь, в искусство, в идеал и воспевают это даже тогда, когда людской род свистит и невнятно бормочет. Мы — молодые безумцы этого поколения. Те, кто заменит нас, несут в себе старость, пресыщенность, скептицизм…» На что Флобер ответил: «Ах, я охотно последую за вами на другую планету; в ближайшем будущем наша планета станет необитаемой из-за денег. Даже самый богатый должен будет беспокоиться о своем состоянии; всем придется ежедневно проводить многие часы, пересчитывая свои капиталы. Это будет прелестно!»
И ненависть у них была общая: «Дорогой маэстро, милая возлюбленная божества, порычим на господина Тьера! Трудно себе даже представить, как меня тошнит от этого старого дипломатического дурака, который взращивает свою глупость на буржуазном навозе!..» Гораздо легче быть заодно против кого-нибудь, чем против чего-нибудь. Ей хотелось привлечь Флобера в Ноан. Именно там молодые люди становились ее сыновьями… Но Флобер заканчивал книгу и не соглашался приехать: «Сейчас объясню, почему я не еду в Ноан. Вы знаете, как было с амазонками! Чтобы легче им было стрелять из лука, они выжигали себе правую грудь. По-вашему, это хорошее средство?..» Санд находила такое средство очень плохим. Несмотря на «спасительные» сюртуки и мужские брюки, она никогда не была амазонкой. Наоборот, она пробовала быть в одно время и художником и женщиной, быть художником, оставаясь женщиной. Яснее, чем Флоберу, она объясняла в 1868 году это одной молодой и красивой женщине, которой она очень доверяла.
Глава вторая
«Моя дорогая девочка»