Иногда Жорж, закуривая папиросу и бросая ее после нескольких затяжек в вазу с водой, пробовала извлечь из своей бурной жизни полезный для Жюльетты урок: «Когда мы сойдемся ближе, я вам расскажу, какими путями я шла по жизни. Они были еще труднее оттого, что я искала всегда более легких… Доброта, которая обычно делает человека проницательнее и уравновешеннее, во мне проявлялась, как бурная стихия, как неудержимый поток, стремящийся разлиться. Стоило только мне почувствовать жалость к кому-нибудь, как я уже была взята целиком. Я так слепо стремилась скорей сделать добро, что это чаще всего оборачивалось злом. Проверяя себя, я вижу, что у меня были только две страсти в жизни — материнство и дружба. Я не выбирала любви, я принимала ту, которая сама шла ко мне, и поэтому вкладывала в нее или требовала от нее нечто совсем другое, чем то, что она давала мне. Те люди, которым я дарила любовь, могли бы стать моими друзьями, сыновьями. Два раза сделав выбор, я уже не имела права предлагать дружбу. Для этого необходим нравственный авторитет. Мужчины неохотно идут на дружбу. Они могут испытывать наслаждение с первой встречной. Но им хочется получить не только чувственное удовольствие, но и любовную привязанность».
Этот точный самоанализ мог очень удивить врагов Жорж Санд, видевших в ней женщину, помешанную на своем теле. Однако она говорила правду. Она отдавалась сначала из милосердия; позднее потому, что у нее, как она говорила, больше не было «нравственного права предлагать дружбу»; а еще позднее по привычке и по потребности в чьем-либо присутствии. Эпоха диктовала образ действия. Аврора Дюдеван была молода в то время, когда все поколение художников стремилось любить и чувствовать не так, как буржуа. «Каждое мгновение мы могли утонуть, ведь мы презирали берега, мы плавали только в открытом море, поднимаясь над бездной. Дальше от толпы, дальше от берегов, всегда как можно дальше! Сколько из нас погибло телом и душой! Те, кто был выносливее, отказывался тонуть, отбивался, — те были отброшены в сторону, встали на ноги и, прикоснувшись к земле, а особенно сблизившись с здравомыслящими людьми и простым народом, сделались такими же людьми, как и все. Сколько раз я возрождалась среди крестьян? Сколько раз Ноан лечил и спасал меня от Парижа?..» Она делала вывод: «Мы делали большую ошибку, примешивая плоть к нашим сентиментальным чувствам».
Это было примерно в то время, когда насмешливый Александр Дюма-сын, купаясь с Санд в Шере, спросил у нее: «Да, кстати, что вы думаете о «Лелии»?» Жорж, продолжая плавать, ответила: «Лелия»? Не говорите мне о ней! Недавно я хотела ее перечитать и не могла дочитать первый том до конца». Потом она добавила: «Все равно! Когда я ее писала, я была искренна…» Но кто бы сказал, что Лелия закончит свою жизнь в бабушкином замке, сочиняя сказки для внуков?
А спустя какое-то время, толкуя в сотый раз Жюльетте, что Мюссе был «лучшим поступком ее жизни» и что у нее не было «другой мысли, как только спасти его от него самого», она умоляла свою «избранную дочь» в случае, если будут в ее присутствии обвинять Жорж Санд в вероломстве, отвечать так: «Если Жорж Санд потеряла право быть судимой как женщина, она сохранила право быть судимой как мужчина, и в любви она была самой честной из вас. Она никогда не обманывала, никогда у нее не было одновременно двух любовников. Ее единственная вина была в том, что в те времена, когда искусство было на первом месте, она всегда предпочитала общество людей искусства и мужскую мораль ставила выше женской. И еще вы не должны, Жюльетта, забывать, что женщина прежде всего должна оставаться женственной, иначе вы попадете в невыгодное положение. Помните это всегда, ведь вы окружены мужчинами — так было и со мной, — вы любимы, вы, без сомнения, обожаемы многими из них, лучшими вашими современниками, — запомните это хорошо: выдающийся человек для исключительной женщины может быть желанным другом; а как любовник, он один и тот же для всех женщин, и часто он лучший любовник для женщины самой низкой и самой глупой. У меня есть опыт в любви, увы, очень полный! Если бы я могла начать жизнь заново, я была бы целомудренна!»