Аврора Дюдеван — Зоэ Леруа: Как радостно очутиться снова под родной крышей, среди своих близких, своих животных, своих вещей! Здесь все мне дорого… Здесь я вспоминаю всю мою жизнь. Каждое дерево, каждый камень наводит на воспоминание о каком-нибудь событии в моей жизни. Вы понимаете, мой друг, с каким удовольствием вдыхаю я этот воздух, которого мне так не хватало…
С удовольствием? Может быть. Конечно, ей было приятно опять встретиться со своими старыми слугами, опять вернуться к своим медицинским занятиям, быть в деревне аптекарем, иногда даже доктором, изготовлять мази, сиропы, ставить горчичники, пускать кровь, играть в саду со своим мальчиком, который зовет ее «мама Оло», не в силах выговорить «Аврора», слушать при лунном свете «маленьких лягушек, тянущих одну ноту, но на разные тона, лягушек, которые собираются по ночам на лугу, чтобы спеть луне свою песню».
В этом Ноане, полном шорохов и цветов, все шло не так уж хорошо. Она очень любила своих беррийцев, но они не были такими веселыми, как гасконцы; чтобы не поддаваться своей природной вялости, многие из них пьянствовали. Ее брат Ипполит, живший совсем близко от Ноана, в замке Монживре, напивался часто так, что валился с ног, а Казимир подражал ему, без сомнения, для того, чтобы забыть свое горе. Несмотря на взаимные обещания, отношения супругов не улучшились.
Имение было постоянной причиной ссор. Аврора управляла им в отсутствие мужа; это было время жатвы 1826 года. Но ведь это было ее собственное маленькое царство, и она хотела царствовать в нем безраздельно. Принц-консорт дал согласие на один год. То была плачевнейшая неудача. Он ей разрешил израсходовать десять тысяч франков. Она истратила четырнадцать тысяч и потеряла свой пост, испытав большое огорчение. Переписка с Орельеном продолжалась (Казимир был даже иногда посредником, когда ездил в Бордо), и невидимый любовник был при ней и днем и ночью.
Отсутствующее существо, с которым я непрерывно общалась, с которым я всегда делилась всеми моими размышлениями, мечтаниями, которому я рассказывала о моих скромных достоинствах, к которому была направлена моя платоническая страсть, существо действительно прекрасное, но которое я еще приукрашала несвойственными человеческой природе совершенствами, — словом, человек, которого за год я видела лишь в течение нескольких дней, иногда нескольких часов, человек такой же романтичный, как и я, ничем не смущавший ни моей веры, ни совести, — вот кто был поддержкой и утешением моего одиночества в мире действительности…
Бордо и Ноан обменивались подарками. Она вязала для Орельена кошелек, вышивала помочи; он посылал ей баскский берет, книги. Письма Орельена были или шутливыми, или серьезными, но не любовными. Не имея права говорить о любви, он рассуждал о политике и, будучи монархистом, спорил с наследственным бонапартизмом и инстинктивным либерализмом дочери Мориса Дюпена. Она писала ему чаще, чем он, и упрекала его иногда в молчании; тогда в ответ он жаловался на краткость ее писем. На самом же деле, несмотря на несколько посещений Бордо с разрешения великодушного Казимира, эта любовь без любви чахла.
Политика, разъединявшая влюбленных, сблизила на какое-то время супругов. Казимир, как и Аврора, был либералом; оба они поддерживали в Лa Шатре кандидата оппозиции Дюри-Дюфреня, республиканца, «человека редкого прямодушия, приятного и благожелательного ума, с отпечатком элегантности времен Директории; маленький паричок, серьги, лицо живое и тонкое — словом, якобинец, обходительнейший и воспитаннейший». Для поддержки его кандидатуры супруги Дюдеван переехали временно в Ла Шатр, сняли дом, давали обеды и балы. Аврора встретила там своих друзей детства: Казимир, вначале недоверчивый, мало-помалу стал относиться к ним терпимо, так как они разделяли его убеждения; светловолосый Шарль Дюверне, «молодой человек, полный меланхолических мечтаний»; «гигант Флёри», по прозвищу Галл, «человек с колоссальными лапами, устрашающей бородой, со свирепым взглядом, человек-ископаемое, человек-первобытный»; Алексис Дютей, весь в оспинках, блестящий адвокат, остроумный собеседник и весельчак, развлекавший Аврору в дни сплина; поэтический Жюль Неро, прозванный Мальгашем, потому что он побывал на Мадагаскаре, последователь Руссо и Шатобриана, как и госпожа Дюдеван.
Вся эта сумасшедшая орава бегала при свете луны по дорогам, по лесам, по улицам, будила обывателей, спугивала влюбленных или ходила на балы рабочих, чтобы сплясать там бурре. Бывало, что Аврора, воспользовавшись тем, что Казимир захрапел, удирала ночью из Ноана вместе со своим братом. Скакала до Ла Шатра, чтобы пропеть серенаду под окном Алексиса Дютея. Или уезжала на заре, чтобы вместе с Неро, который был естествоиспытателем, изучать растения, минералы, насекомых. Одна осень была посвящена изучению грибов, другая — изучению мха и лишаев. Тень Руссо витала над этими двумя собирателями лекарственных трав. Совершенно закономерно, что товарищи по играм или по изысканиям влюблялись в красивую молодую женщину в брюках и в блузе, обращавшуюся с ними по-товарищески. Дютей был женат, но ухаживал, впрочем безуспешно. Беззубый и женатый Мальгаш тоже надеялся на удачу. Он был отвергнут. «Жестокая женщина», смеясь над ними, рассказывала Казимиру о всех объяснениях в любви. «У меня было сердце, нечувствительное к любви, и я не могла бы полюбить ни его, ни кого-либо другого». Однако она признавалась Мальгашу, что ее сердце было задето: это не удержало госпожу Неро от «глупого письма», в котором содержались упреки в ханжестве, кокетстве и во всем том, что кончается на «во».