И подобное поклонение, друг мой, исключительное целомудренное, бесплотное, длилось почти десять лет! Не смейтесь… Конечно, они встречались в поместье доны Мафалды и, должно быть, писали друг другу, и предостаточно, перебрасывая послания через разделявшую их сады стену, но никогда не искали удовольствия украдкой побеседовать возле этой поросшей плющом стены или удовольствия еще более совершенного – помолчать в укромной тени деревьев. И уж никогда не обменялись поцелуем… Не сомневайтесь! Самое большее, что они могли себе позволить, – это короткое и нежное рукопожатие под сенью зелени в поместье Мафалды. Мой друг не понимает, как столь тяжкому и столь мучительному запрету могли быть верны два слабых существа в течение десяти лет… Будем думать, что от греха их уберегло отсутствие потайной дверцы в стене или одного-единственного, но безопасного часа. Потом божественная Элиза уже привыкла к жизни в монастыре, запоры и решетки которого были созданы затворническим образом жизни диабетика и ипохондрика Матоса Миранды… А целомудренная, любовь Жозе Матиаса была полна нравственного благородства и сверхделикатного чувства. Любовь одухотворяет мужчину и спускает на землю женщину. И эта самая одухотворенность не была в тягость Жозе Матиасу, поскольку (хоть мы и не верили) он был спиритуалист от века. Однако и земная Элиза тоже нашла особое удовольствие в этом самозабвенном поклонении монаха, который даже не осмеливался прикоснуться трепетными и спутанными четками пальцами к одеянию непорочной девы. Он-то упивался своей неземной любовью, своим сверхчеловеческим обожанием. И десять лет, подобно Рюи-Блазу старика Гюго, жил, ослепленный своей лучезарной мечтой, мечтой, в которой его душа стала обиталищем души Элизы, а Элиза – частью самого Жозе Матиаса! И поверите ли, друг мой, что после того, как однажды вечером в поместье доны Мафалды он узнал, что Элизу раздражает сигарный дым, бросил курить и не курил, даже когда один верхом на лошади совершал прогулку по окрестностям Лиссабона.
И это постоянное невидимое присутствие боготворимого образа преобразило Жозе Матиаса и его манеру поведения, возможно, благодаря богатому воображению. Поскольку старый виконт де Гармилде обедая рано, – рано обедали в Португалии в старое доброе время – Жозе Матиас стал ужинать сразу после представления в Сан-Карлосе в отменном, но скучном ресторане «Центральный», где камбала казалась изжаренной на небесной кухне, а коларес на небесной кухне разлит в бутылки, причем всегда при ярко горящих свечах и с непременным букетом цветов. Почему? Да потому, что Элиза, воображаемая Элиза, незримо присутствовала, ужинала с ним за одним столом. Храня молчание, он все время учтиво, почти благоговейно улыбался. Почему? Да потому, что он все время слушал, что говорила Элиза! Еще я вспоминаю, как он сорвал со стен своей комнаты три классические гравюры, на которых были изображены дерзкие фавны и покорные нимфы… Элиза незримо царила и здесь, и он решил очистить стены и приказал обтянуть их светлым шелком. Любовь всегда расточительна, особенно такая идеальная любовь, и Жозе Матиас стал невероятно расточителен – а все ради нее, Элизы. Как мог он допустить, чтобы воображаемая Элиза ездила с ним в наемном экипаже или чтобы ее божественный образ садился в соломенное кресло в Сан-Карлосе! И вот он обзавелся собственным экипажем, скромным и чистым, абонировал ложу в Опере, где поставил для нее епископское кресло белого атласа, расшитое золотыми звездами.