В стенах дома
В САДУ:
Старик.
Чужой.
Марта, Мария — внучки старика.
Крестьянин.
Толпа.
ЗА СТЕНАМИ ДОМА:
Отец.
Мать.
Две дочери.
Ребенок.
Старый сад, усаженный ивами. В глубине дом. Три окна первого этажа освещены. Довольно явственно видно семью, собравшуюся при свете лампы. Отец сидит у камелька. Мать облокотилась на стол и смотрит в пустоту. Две молодые девушки в белом вышивают, мечтательно улыбаясь под влиянием царящей в комнате атмосферы умиротворения. Ребенок дремлет, склонясь головой на левую руку матери. Когда кто-нибудь из них встает, ходит или шевелится, то благодаря расстоянию, особенностям освещения и тусклым окнам величественные, размеренные, редкие движения человека предстают призрачными. В сад осторожно входят Старик и чужой.
Старик. Теперь мы в той части сада, которая расположена позади дома. Сюда они никогда не приходят. Двери с другой стороны. Они закрыты, и внутренние ставни заперты. С этой стороны ставен нет, и я видел свет… Да, они все еще сидят при свете лампы. Хорошо, что они не слышали нашего приближения. Мать или молодые девушки вышли бы, может быть, и тогда что бы мы сделали?..
Чужой. Что же будет теперь?
Старик. Мне хотелось бы прежде всего увидеть, все ли они тут в зале. Да, я различаю отца, сидящего у камелька. Он ждет, положив руки на колени… мать облокачивается на стол…
Чужой. Она смотрит на нас…
Старик. Нет, она не знает, на что смотрит; глаза ее не моргают. Она не может нас видеть; мы в тени больших деревьев. Но не подходите ближе… Обе сестры умершей также в комнате. Они медленно вышивают, а ребенок уснул. Девять часов на часах, которые висят в углу… Они ничего не подозревают и не разговаривают…
Чужой. Нельзя ли привлечь внимание отца, сделать ему знак? Он повернул голову в нашу сторону. Хотите, я постучу в окно? Надо же, чтобы один из них узнал прежде остальных.
Старик. Не знаю, кого из них выбрать. Надо действовать с большой осторожностью… Отец стар и хил… мать также; а сестры слишком молоды… И все любили ее, как уже никогда больше любить не будут… Никогда не видел я дома счастливее этого… Нет, нет, не приближайтесь к окну; это было бы хуже всего… Лучше сообщить о происшедшем как можно проще, как об обыкновенном случае. Не нужно казаться слишком печальными; не то их печаль превзойдет нашу, и мы не будем знать, что делать… Пойдемте с другой стороны сада. Мы постучимся в дверь и войдем, как будто ничего не случилось. Я войду первый; они не удивятся, увидя меня; я прихожу иногда по вечерам, приношу цветы и плоды и провожу с ними несколько часов.
Чужой. Зачем мне идти с вами? Ступайте один; я подожду, пока меня позовут… Они меня никогда не видали… Я только прохожий, я чужой…
Старик. Лучше если мы пойдем вместе: несчастье, которое возвещается не одним человеком, а хотя бы двумя, не так ярко и не так тяжело… Я думал об этом, идя сюда… Если я войду один, мне придется заговорить в первую же минуту; они узнают все сразу, и мне ничего не останется прибавить; а я боюсь молчания, которое следует за последними словами, возвещающими о несчастии. Тогда-то сердце и разрывается… Если же мы войдем вместе, я скажу им, например, после долгих отступлений: «Когда ее нашли, она плыла по реке, и руки ее были сложены…»
Чужой. Руки ее не были сложены — ее руки были вытянуты вдоль тела.
Старик. Видите: говоришь, не замечая… И несчастье теряется среди подробностей… Если же я войду один, то с ними, насколько я их знаю, с первых же слов произойдет нечто ужасное, и Бог знает, чем это кончится… А когда мы станем говорить поочередно, они будут слушать нас и не заглянут в лицо ужасному известию… Не забудьте, что там и мать, и что жизнь ее держится на волоске… Хорошо, если бы первая волна разбилась о несколько ненужных слов… Надо, чтобы вокруг несчастных разговаривали и чтобы они не были одни. Даже самые равнодушные несут на себе, сами того не зная, некоторую долю несчастья… Таким образом, без шума, без усилий оно распадается, подобно воздуху или свету…