Свет померк.
Глава 4. Одинокое бдение
Я знал, что свет в комнате потух. Ведь не единственной и, по сути, не самой страшной особенностью моего состояния было то, что, насколько я понимаю и помню, сознание ни на миг не покидало меня во время долгих последовавших за этим часов. Я видел, как погасла лампа и воцарилась непроглядная тьма. Слышал шорохи, будто человек на кровати поудобнее устраивается под одеялом. Затем все смолкло. И всю ту бесконечную ночь я ждал рассвета, не смыкая глаз, не в силах пошевелиться, оставаясь настороже. Я никак не мог постичь, что же со мной случилось. Пожалуй, в тот момент я по многим внешним признакам походил на покойника; да, несомненно. Как бы парадоксально это ни звучало, я чувствовал, наверное, то же самое, что чувствует настоящий мертвец; с той поры утекло много дней, и в моменты раздумий я не раз представлял, что может в действительности ощущать усопший. Никем пока не доказано, что чувства присущи исключительно тому, что мы зовем жизнью. Я неоднократно спрашивал себя, мог ли я тогда умереть, — и этот вопрос стал для меня ужасным наваждением. Тело гибнет, но не продолжает ли жить мозг — личность, эго? Ответ известен лишь Творцу. Но что, если!.. какая мучительная мысль.
Прошли часы. Мало-помалу тишина начала отступать. Шум уличного транспорта и торопливые шаги — самой жизни! — возвестили пришествие утра. Под окном зачирикали воробьи… мяукнула кошка, пролаяла собака… молочник громыхнул бидонами. Сквозь штору проникали лучи света, сперва робкие, потом все более яркие. Было по-прежнему дождливо, капли то и дело стучали по оконному стеклу. Ветер теперь дул в другом направлении, потому что впервые, совершенно неожиданно, я услышал, как вдали пробили часы — семь. А затем, с перерывом в целую жизнь, восемь… девять… десять.
Но пока в комнате не раздавалось ни звука. Когда пробило десять, а мне показалось, что до той поры прошли годы, со стороны кровати послышался шорох. На пол опустились ноги — и проследовали туда, где лежал я. Конечно, было уже совершенно светло, и я мог видеть хозяина комнаты, облаченного в странное разноцветное одеяние; он стоял рядом со мной, глядя сверху вниз. Затем наклонился, опустился на колени. Бесцеремонно сорвал с меня единственный покров, и я остался лежать в наготе своей. Чужие пальцы щупали и мяли мое тело, будто я был скотом у колоды мясника. Чужое лицо нависло над моим, перед моими глазами очутились те кошмарные глаза. И вот тогда, неважно, жив я был или мертв, я сказал себе, се не человек — тот, кто сотворен по образу и подобию Божию, не может принять такую форму. Пальцы сдавили мне щеки, залезли в рот, коснулись моих распахнутых глаз, опустили мне веки, подняли их вновь и — о ужас! — рыхлые губы прижались к моим губам… нечто зловещее проникло в меня вместе с поцелуем.
Затем эта пародия на человека поднялась на ноги и сказала, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе:
— Мертв!.. мертв!.. все равно что мертвец!.. даже лучше! Похороним-ка мы его!
Он ушел. Я слышал, как закрылась дверь, щелкнул замок, и понял, что его уже нет.
Он отсутствовал весь день. Я не мог точно определить, ушел ли он прочь, но, наверное, так и было, потому что казалось, что дом пуст. Я понятия не имел, что стало с жутким созданием, так напугавшим меня ночью. Сначала я боялся, что он оставил его со мной в комнате, что оно нечто вроде сторожевого пса. Но по мере того, как проходили минуты и часы и не раздавалось ни шороха и ни звука, я решил, что если существо находится в комнате, то оно, вероятно, столь же беспомощно, как и я, и пока его хозяин не вернется, мне не стоит опасаться навязчивого внимания твари.
В течение дня у меня не раз появлялась возможность убедиться, что я единственный человек в доме. Как утром, так и в послеполуденные часы люди снаружи пытались привлечь внимание жильцов. Перед крыльцом слышался скрип колес: полагаю, это были торговцы, потому что за скрипом следовали разной степени настойчивости звонки или стук в дверь. Но, конечно, ответа пришедшие не получали. Не знаю, чего им хотелось, но уходили они с пустыми руками. Меня, лежащего в оцепенении на полу, теперь мало что волновало, однако я не мог не заметить, что один из посетителей оказался упорнее остальных.
Часы только-только пробили двенадцать, когда я услышал, как открылась калитка и кто-то поднялся на крыльцо. Так как за этим последовала тишина, я подумал, что вернулся хозяин дома и сделал это так же тихо, как уходил. Однако вскоре на улице за дверью раздался негромкий, но необычный зов, похожий на крысиный писк. Звук повторился трижды, потом пришедший тихо удалился, закрыв за собой калитку. Между часом и двумя он появился опять и повторил условный сигнал — в том, что это был именно сигнал, я не сомневался; не дождавшись ответа, он, как и в первый раз, ушел. Около трех таинственный гость прибыл вновь. Повторил призыв, не услышал ответа, легонько постучал пальцами по дверному полотну. Никто не открыл, он тихо обогнул дом, и зов послышался уже с другой стороны, а за ним и слабый стук, по-видимому, в дверь черного хода. Попытки незнакомца попасть внутрь не увенчались успехом, и он прошествовал к крыльцу. Затем, как и прежде, затворилась калитка.
С наступлением сумерек неутомимый гость вернулся и в четвертый раз, уже более настойчиво, заявил о своем приходе. По необычному характеру его маневров можно было понять, что он подозревает, будто некто внутри дома по какой-то причине не желает его впускать. Он повторил уже знакомый мне спектакль с тройным призывным писком на переднем и заднем крыльце, сопроводив его легкими ударами пальцев по двери. Но теперь он также попытал счастья у окон: я довольно ясно услышал чистый и резкий звук и понял, что он барабанит костяшками по стеклам в задней части дома. Не найдя отклика там, он вернулся к фасаду: обошел дом удивительно бесшумно и остановился у окна комнаты, в которой лежал я, — и вот тогда произошло нечто невероятное.
Я ждал, что он и здесь постучит в стекло, но вместо этого услышал, как кто-то карабкается на подоконник, словно не достает до окна с земли и лезет к нему, стремясь найти точку опоры у рамы. Некое неловкое существо, не способное перебраться даже через низенькую кирпичную стенку. До моих ушей вроде бы донеслось, как оно скребется когтями, будто ему очень сложно зацепиться за неподатливую поверхность. Я даже не думал, что это за зверь, настолько был удивлен, что возле дома не человек. Ведь до сих пор я не сомневался, что настойчивый гость — женщина или мужчина. Тем не менее сейчас, когда я убедился, что это какое-то животное, я больше не ломал голову над писком — хотя и не мог сообразить, что за создание, исключая крыс, может издавать такой звук, — и не думал над тем, почему пришедший не колотил в дверь и не звонил.
Кто бы это ни был, но он достиг вершины своих желаний — взобрался на подоконник. И сопел так, словно усилия заставили его задохнуться. Последовал стук по стеклу. В свете моего нового открытия я прекрасно осознавал, что этот стук ничуть не похож на дробь человеческими пальцами — слишком резкий и четкий, будто по стеклу били острием когтя. Били негромко, но очень настойчиво, и со временем звук начал пугать. Его сопровождали какие-то, с позволения сказать, выходящие из ряда вон шумы. Слышался писк, с каждой минутой все более злой и резкий, пыхтение и хрипы, а также странное пофыркивание, одновременно схожее и не схожее с кошачьим урчанием.
Было совершенно ясно, что существо негодует из-за того, что на него не обращают внимания. Стук стал напоминать падение градин, его неизменно сопровождали вскрики и кряхтение, раздался шорох трущегося о стекло довольно крупного тела, словно животное прижалось к окну и пыталось вдавить его внутрь, открывая себе проход. Натиск был яростен, и мне сразу же подумалось, что стекло поддастся и разгоряченный визитер прорвется в комнату. К моему немалому облегчению, окно оказалось крепче, чем могло бы быть. И его хладная стойкость вконец сломила упорство или терпение существа. Я-то ожидал новой вспышки гнева, а оно даже не спрыгнуло, но просто скатилось с подоконника; вновь послышались все те же тихие удаляющиеся шаги; и так же бесшумно, что показалось мне еще более странным в подобных обстоятельствах, затворилась калитка.