Но, увы, под сосредоточенным хрущевско-ватутинским натиском штатский Сталин было заколебался. Объединив свои усилия с Василевским, Жуков убедил Сталина не торопиться, что было не очень легко: почти на 100 дней затянулось предгрозовое затишье на советско-германском фронте — с момента, когда Жуков остановил Манштейна севернее Белгорода и до начала операции «Цитадель».
Нервы у всех наших командующих были напряжены до предела. Изматывал их не только противник, но ставший вдвойне-втройне докучливым в месяцы грозного фронтового затишья Сталин. О чем Жуков примерно в это время без обиняков сказал в лицо Верховному. Тот удивился. Жуков объяснил: сталинская манера работать по ночам влекла за собой бодрствование и военных. Сталин уезжал на рассвете спать, а у генералов разгар работы — подводились итоги прошедшего дня, наступал новый. Сталин вставал в два дня. К этому времени нужно было быть готовым к вызовам, а все утро отдано работе. «Так идет день за днем, месяц за месяцем. И люди измотаны этим», — твердо сказал Жуков. Верховный удивился, что никто не ложился спать, пока не отправлялся спать он сам, и сказал: «Хорошо. Обещаю вам, что больше не буду звонить вам ночью». С тех пор до самого конца войны он никогда не звонил Жукову позднее двенадцати часов.
30 июня Жуков получает приказ: быть на орловском направлении для координации действий Центрального, Брянского и Западного фронтов. Уже была разработана операция «Кутузов» по отбитию вражеского наступления на Орел! На Воронежский фронт отправился Василевский. Там силами Воронежского и сопредельного Юго-Западпого фронтов планировалась операция «Румянцев»: вслед за оборонительной фазой сражения вперед на белгородско-харьковском направлении!
Все звенья нашей разведки работали с точностью часового механизма — в ночь с 4 на 5 июля удалось установить: немецкое наступление начнется в 3 часа утра. Жуков тут же позвонил Сталину и доложил о принятом решении: немедленно провести артиллерийскую коптрподготовку. Верховный Главнокомандующий одобрил и просил информировать его почаще о происходившем. «Я почувствовал, — вспоминал Жуков, — что Верховный находится в напряженном состоянии. Да и все мы, несмотря на то, что удалось построить глубоко эшелонированную оборону и что в наших руках теперь находились мощные средства удара по немецким войскам, сильно волновались и были крайне возбуждены. Была глубокая ночь, но сон как рукой сняло».
В 2.20 утра там, где ожидались удары врага, зарокотала наша артиллерия. Впоследствии выяснилось, что на Центральном фронте оставалось всего 10 минут до начала вражеской артподготовки. От нас рев тысяч орудий, с той стороны — отдельные выстрелы, которые скоро стихли. Командир дивизии П. Гудзь записал: «Гул все нарастал. Запад выглядел мрачно. Сплошная сизо-черная туча пыли и дыма, пересекаемая молниями разрывов, зловещей стеной поднималась к небу. Едва ли бессмертному Данте с его изумительным воображением так рисовался ад в его «Божественной комедии». Подошел к одной батарее, расположенной в 100 метрах от НП. Люди объясняются жестами: голоса никто бы не услышал. Рты все открыты, иначе лопнут барабанные перепонки. Мускулистые загорелые тела (гимнастерки и рубашки сняты) блестят от пота. Скорость стрельбы предельная».
Потерпев серьезный урон, враг выступил против Центрального фронта с запозданием на 2,5 часа, против Воронежского — на 3 часа. Немцы полезли в атаку не только ослабленные, но терзаемые тяжкими предчувствиями. Ливень снарядов, обрушившихся на них, а наступали опытные солдаты, открыл глаза: русские знают, русские готовы! Жуков все повышал требовательность. На его взгляд артиллерийская контрподготовка должна была дать больше, огонь нередко велся по площадям, а не по конкретным целям.
Высказывался он и по другим вопросам, но после начала сражения только высказывался, а не вмешивался в руководство войсками. Стиль отношений между Жуковым и Рокоссовским со времен битвы под Москвой решительно изменился. Потом Рокоссовский отмечал, что «Г. К. Жуков долго был на Центральном фронте в подготовительный период, вместе с ним мы решали принципиальные вопросы организации и ведения оборонительных действий и контрнаступления. Не без его помощи были удовлетворены тогда многие наши запросы, адресовавшиеся в Москву. А в самый канун битвы он опять прибыл к нам, детально ознакомился с обстановкой и утром 5 июля, в разгар развернувшегося уже сражения, доложил Сталину: командующий фронтом управляет войсками твердо, с задачей справится самостоятельно. И полностью передал инициативу в мои руки. Это было правильно!»
Германские генералы действовали по шаблону, их тактика была нашим войскам знакома: в острие клина шли тяжелые танки, на этот раз новейшие «тигры», за ними валила масса танков полегче, пехота на бронетранспортерах. Они ломились напролом, до точки выполняя приказ: «Танки ни при каких обстоятельствах не должны останавливаться, чтобы оказать помощь экипажам выведенных из строя машин. Командиры должны идти к своим целям, пока танки сохраняют подвижность. Если же танк подбит, а орудие действует, он должен поддерживать атаку огнем с места». Но только на отдельных участках врагу удалось вклиниться в наши позиции, в подавляющем большинстве случаев его отбивали.
Иногда атакующие не могли пройти даже нашего переднего края. По приказу Жукова впервые широко ставились противотанковые мины в 50 метрах от окопов и между ними. Если же немецкие танки все же проникали в глубину обороны, то встречали все новые рубежи, прикрытые новыми минными полями, массированный и точный огонь противотанковой артиллерии.
В борьбе с полчищами танков исход каждой схватки решался стойкостью и умением бойцов и командиров. Они оказались на высоте и сделали все, что было в человеческих силах, и даже больше. Для генерала И. М. Чистякова, командовавшего 6-й гвардейской армией, дравшегося на южном фасе Курского выступа, Курское побоище явилось продолжением схватки, в которой выстояла его армия (тогда именовавшаяся 21-й) в марте 1943 года. Только враг был сильнее: «На наиболее важных участках плотность танков доходила до 100 и более боевых машин на километр фронта. Сам танк занимает три метра в ширину, и поэтому можно сказать, что на нас шла степа танков». Самые оголтелые немецкие танкисты рвались вперед и оказывались в ловушках: стоило их танкам кое-как перевалить через наши окопы, как их поражали и с тыла, а бойцы, оставшиеся на местах, отсекали пехоту. На угрожаемых направлениях Жуков и Рокоссовский вводили в дело танки, контратаковавшие ослабевшего врага.
Генерал-полковник В. С. Архипов, тонкий знаток танкового боя, так описывает, что происходило с вражескими танкистами, атаковавшими сильную оборону. Вот немецкие танки почти подошли к очередному рубежу обороны. «Это уже близко к перелому в ходе боя, но еще не перелом. Ведь что такое 100–200 метров для атакующего танка? Считанные секунды хода — и он ворвется на наши позиции. В оптический прибор танкист даже ясно различает двуручную пилу и прочий шанцевый инструмент, притороченный к броне ведущего по нему огонь танка, красные, напряженные лица артиллеристов, мелькающие над щитом противотанковой пушки. Еще рывок и… Но рывка нет. Нет в эфире голоса командира — убит, ранен или выскочил из подожженной машины. А рядом, свесив пушку, застыл танк Вилли, и сам Вилли тоже повис вниз головой из башенного люка. Нет, нет, нет! Закон самосохранения берет верх над холодной логикой, механик-водитель уже рванул рычаг, танк пятится и выходит из боя. Или уже не выходит. Потому что огонь наших орудий одинаково поражает наступающие и отступающие танки».