20 сентября Жуков докладывает Сталину о подготовке к форсированию Днепра: «Сегодня с Николаевым (Ватутиным) отработали мероприятия по быстрейшему захвату переправ на реке Днепр.
Для этой цели сегодня от каждой армии сформированы передовые отряды в составе танковых частей, пехоты, посаженной на машины, артиллерии и минометов.
Эти подвижные передовые отряды имеют задачу, не ввязываясь в бой с прикрывающими частями противника, обходя арьергарды, стремительно прорваться к переправам и стараться захватить мосты и переправы…
Считаю, что эти передовые части подойдут к реке Днепр 22–23 сентября».
Боевой порыв был настолько высок, что войска опередили срок, названный Жуковым Сталину, на сутки! Уже с 21–22 сентября по мере выхода на Днепр началась переправа. Решительные командиры, пользуясь темнотой, а то и днем с ходу приступали к форсированию реки. Не важно, что табельные средства для переправы отстали: на наспех сколоченных плотах, найденных лодках поток войск устремился к правому берегу, густо окрашивая воды Днепра кровью. Не везде переправы были успешными, кое-где врагу удавалось отбиться, а иногда преуспеть в яростных контратаках.
Но удержать «Восточный вал» немцам не удалось: мы вышли на Днепр к концу сентября на фронте в 700 километров и захватили 23 плацдарма на правом берегу. То было точное выполнение указания Ставки, отданного 25 сентября: с выходом к Днепру «немедленно форсировать его на широком фронте с целью рассредоточить внимание и силы противника. Зенитные средства выдвинуть к переправам для надежного обеспечения их от ударов авиации противника».
Героика первых часов и дней переправы через Днепр подкреплялась грамотной и слаженной работой всех родов войск. Стоило первым пехотинцам с автоматами и пулеметами зацепиться за тот берег и повести бой от уреза воды, как с левого берега им оказывалась поддержка — били танки, вышедшие к реке, гремела артиллерия. В рядах стрелков, залегших на правом берегу, — офицеры-артиллеристы, корректировавшие огонь батарей. Накопление сил на плацдармах шло поразительно быстро. В считанные часы наводились понтонные переправы, начинали работать паромы, и вот уже в боевых порядках войск, отгоняющих врага от реки, — танки, артиллерия, поддерживающая пехоту огнем и колесами.
В Ставке высоко оценили беспримерное мужество и умение, с которым наши войска взломали «Восточный вал». За форсирование Днепра 47 генералов, 1123 офицера, 1268 сержантов и солдат были удостоены звания Героя Советского Союза.
Теперь нужно было во что бы то ни стало закрепить победу. Генштаб не строил иллюзий: предстояли ожесточенные бои, немцы не пожалеют ничего, чтобы восстановить положение. Им, конечно, потребуется время, чтобы подвезти войска и обрушиться на наши плацдармы, а пока основная угроза с воздуха. 28 сентября Ставка напоминает и требует: «Немедленно подтягивать к переправам зенитные средства и надежно обеспечивать как боевые порядки переправившихся войск, так и сами переправы от ударов авиации противника, вне зависимости от количества переправившихся войск».
Пусть полк, батальон, рота или даже взвод. Солдаты на том берегу должны знать: за ними мощь всей армии, они — острие клина, они прокладывают путь армиям и фронтам. Чувство локтя, боевого товарищества удесятеряло силы героев-воинов, когда опомнившийся враг попытался сбросить их с плацдармов.
С конца сентября все — большие и малые — плацдармы были в огне днем и ночью. Озверевшие немцы, не считаясь с потерями, пытались поголовно истребить защитников, ибо сдвинуть их с места не могли. Не удалось! Напротив, плацдармы неуклонно расширялись, сливались друг с другом. Красная Армия накапливала силы на правом берегу.
Жуков следил за тем, чтобы не было напрасных жертв. К ноябрю их уровень упал до среднего за всю войну. Немецкие командующие, с азартом взявшиеся за выполнение приказов своей ставки о нанесении максимальных потерь Красной Армии, убедились, что рекомендованный образ действия — палка о двух концах. Они отправляли наверх фантастические данные о русских потерях и вполне реальные о собственных. Геббельс, конечно, не знал, что такое мораль и сострадание. Но именно он записал в дневнике 2 ноября 1943 года — в середине октября вермахт потерял на Восточном фронте девять тысяч убитыми за девять дней. «Мы не сможем долго выдержать такого кровопускания. Если оно будет продолжаться, нам грозит опасность медленно истечь кровью до смерти на Востоке».
Дорого пришлось повседневно платить вермахту за ужесточение боевых действий. Жуков был не из тех, кто дал бы спуску немецким убийцам. Они пожинали то, что сами посеяли.
Суровый на службе человек, Георгий Константинович всегда оставался любящим отцом. Едва ли за всю войну он неделю подряд был в Москве с семьей — женой и двумя горячо любимыми дочерьми Эрой и Эллой. После Победы в 1945 году писатель К. А. Федин встретился с Жуковым, завязалась беседа. Вот. пишет Федин, «еще маленькая пауза, нахмуренные и потом вдруг разжатые и поднятые брови, — и — нечаянное признание:
— Знаете, я недавно подошел к карте, повел но ней глазами и думаю — а ведь вряд ли найдется место, где я не был! Шофер мой — хороший гонщик, мотоциклист Бучин — насчитал, что я с ним 175 000 километров наездил за войну. Это, выходит, сколько раз вокруг света? А я ведь не с ним одним ездил… Да сотни часов налетал на самолетах. Три самолета сносились. Как башмаки… Это — не считая Монголии».
Но куда бы ни бросали Жукова приказы Верховного и фронтовые дела, в редчайших промежутках между боями он мысленно обращался к семье. В немногие часы, проведенные в ее кругу в Москве, грозный полководец мог долго беседовать о домашних пустяках или, водрузив на колени баян, с шутливо-серьезным и озорным видом потешать близких. У них были разные мнения о музыкальном даровании баяниста-самоучки, особенно у младшей дочери Эллы, о чем она — а в 1943 году ей было шесть лет — с детской бесстрашностью говорила отцу.
Они всегда жили просто, семья Жуковых, сохранив быт красных командиров двадцатых. Немногое изменилось в ее привычках и тогда, когда имя Г. К. Жукова гремело на весь мир. Личная скромность решительно во всем на фоне эпохальных событий, потрясавших мир.
События эти, конечно, господствовали над жизнью дружной семьи Жуковых. Жена и дочери гордились мужем и отцом, который приезжал опаленный войной, приносил в дом дыхание фронта. Не в том смысле, что к семье возвращался воин, расстегивавший портупею и откладывавший на время оружие. Нет, Жуков терпеть не мог носить при себе оружия, и особенно дома. В прошлом кавалерист, он имел несколько сабель, подаренных ему по разным поводам, но не развешивал их на ковре на стене, а держал далеко упрятанными и чулане.
Война оживала в рассказах Георгия Константиновича близким. Иногда он привозил фотографии с фронта, на некоторых были запечатлены зверства гитлеровцев. Более чем через сорок лет Элла Георгиевна помнит, как будто это было вчера, жуткий снимок — труп русской девочки, растерзанной немецкой солдатней на Смоленщине. Георгий Константинович говорил о зверской жестокости захватчиков, убивавших мирных жителей, не повышая голоса, даже спокойно, разъяснял, что творящие это давно потеряли человеческий облик. По всей вероятности, он пытался держать себя в руках, не дать волю чувствам, веря, что для руководства боевыми действиями нужно хладнокровие. На командном посту нет места эмоциям.
Жуков писал семье с фронта мало, чаще говорил по телефону. Еще меньше сохранилось его писем. Сохранились две весточки с Ленинградского фронта в сентябре 1941 года. Первая — записка с нарочным: «Мы победим!», вторая:
«Здравствуйте, Эрочка и Эллочка! Шлю вам привет с фронта. По вашему заказу бью немцев под Ленинградом. Немцы несут очень большие потери, но стараются взять Ленинград, а я думаю не только удержать его, но и гнать немцев до Берлина.
Ну, как вы там живете?