- Кто перед тобой, деревня?
Парень оторопел, но сразу смекнул, что лезть в бутылку глупо, люди солидные, сразу видно: верховодят и цену себе знают.
Филипп приобнял солдатика, отец родной, да и только. Чорка спектакль не раздражал, но лишнего времени на просмотр не было, кивнул Рыжему, скрылся в глубине заведения. Филипп зашагал к зданию исполкома пешком, хозяйски поглядывая по сторонам. Суббота, а он на службе, работает, а вот Дурасников, сукин кот, умотал куда-то, а в магазинах шаром покати, народ кучкуется у пустых прилавков, отсутствие жратвы возмещает ожесточенными перепалками с продавцами-ворюгами, на днях проверяли, из двух сотен только трое не обвешивали, то ли по глупости, то ли из лени, и так текло щедро со всех сторон.
После ухода Рыжего Чорк отзвонил в Бабушкино. Его поняли сразу - путь открыт. Со спецмашиной Чорк северянам, так и быть, поможет. Фердуева ерепенилась, а зря... неужто невдомек, что Чорк поглавнее будет, сторожевой навар не слабый, что говорить, дело жирное, и все же Фердуева проявила неосмотрительность, надо за версту чуять, у кого кулак тяжелее и кость шире.
Все отладилось: разрозненные, непосвященному кажущиеся странными действия Чорка через краткое время прорастут деньгами и расширением влияния, а расширение - залог выживания, кто не расширяется, гибнет.
Настроение, с утра неважное, улучшилось. Полез в карман за лоскутом замши, принялся любовно протирать витраж входной двери.
На террасе у Почуваева наступало лихое время, поднабрались изрядно. Наташка Дрын лезла к Пачкуну. Приманка, раскрасневшаяся от выпитого, елозила по коленям Дурасникова. Зампред набычился, мял девку без слов, скорее всего причиняя боль. Шурф утратил красноречие и мастерски матерился. Васька Помреж скакал вокруг стола, щелкая лошадиной челюстью, поцеловывая меж перебежками, то Светку, то Наташку, то единственно непьяную Акулетту, почтительно обходя Фердуеву. В беспорядочном кружении Васька успевал прихватить гитару, просыпать на очумелые головы пару аккордов, вплетая в куплеты, слова непонятные, нечленораздельные, напоминающие бред.
Насосалась Светочка, дура строеросовая! Фердуева оглядывала Приманку, как рыболов жирнющего червя. Складывалось неплохо, похоже все залили под завязку, только Акулетта еще не поплыла, так красотке на все плевать, погружена в себя, постороннего не замечает.
И тут Васька кинул банный клич. Сорвались, будто обезумевшие. Почуваев попытался удержать гостей, куда там! Пронеслись по тропинке вихрем, разделись без стеснения, бабы на глазах мужиков, и только Фердуева царским движением сбросила шубу к ногам и осталась в купальнике. Голые тела замельтешили перед глазами. Фердуева пила чай, ни разу не сунулась в парную - может пощадить плод? - Из комнаты с бассейном доносились всплески, фырчание, ор.
Почуваев крутился возле Фердуевой, когда обезумевший от жара Дурасников вывалился из парной, бугай в фетровом колпаке на толстомясой башке. Раздетый Дурасников оказался вдвое жирнее, чем в одеждах: бабья грудь со сморщенными сосками, многоскладчатый живот, хозяйство мужское Дурасников прикрывал фанерным кругляком, а оборачиваясь в простыню, обнажил, и Фердуева хмыкнула презрительно: жалкий прибор, право слово. Зампред величаво рухнул на скамью напротив Нины Пантелеевны, принялся жадно лакать чай, чавкая во всю ивановскую. Тут же явился Пачкун, стал ухаживать за кормильцем. Дурасников потребовал Приманку. Наташка Дрын вмиг приволокла, похоже, отрезвевшую Светку, усадила рядом с зампредом. Дурасников пьяный и вовсе оказался дураком, оглядывал всех свысока, бил себя в грудь, брызгая слюной, выкрикивал:
- Кто я? Государственный человек. Опора порядка... разума... справедливости...
Дон Агильяр утирал ряшку зампреду: господи, от какого дерьма зависишь! Скотина - одно слово, а тоже сумел подпереть себя опорами, возвел крепостные валы, сумел втереться в доверие. Такие же, мордорылые, меж собой толкуют: наш человек! Надо ж! Ни мозгов, ни упорства, ни вида человеческого, может потому и наш? Смехотворный тип, вот и устраивает, выгодный фон, не подсидит, не взбрыкнет, предан, как раз понимая никчемность свою в любом серьезном деле.
Народ повалил из парной, отнырявшись в хлад бассейновых вод. Гомонили, распивали чаи, всклокоченные, перевозбужденные, не похожие на себя.
Бабы прикрылись, лишь Акулетта устроилась в торце стола, выставив на всеобщее обозрение тугую грудь. Бесстыдством в их кругах не удивишь, но Фердуеву другое бесило: расселась, сытая, гладкая, во все сезоны навороченная в привозное, тварь, а Нинка в свои двадцать с хвостиком металась по зоне и думать не думала, что так люди живут, слыхала всякое, но не верила, чтоб без вони, без мордобоя, без подстилания под разных мужиков, чаще потливых, с несвежими запахами изо рта, добро, если сивушными, а то и гнилью сшибающими за версту.
Почуваев распахнул дверь, всех ожгло морозным воздухом. Снова поскакали в парную.
- А вы чего? - отставник вздохнул с облегчением, когда комната опустела. - Не уважаете?
Фердуева знала, чем улестить хозяина.
- Варенье, Михал Мифодич, отменное, ягодины каждая, будто ручной работы.
- Так и есть, жена косточки шпилькой выковыривает, абрикосины одна к одной отбирает. Абрикос фрукт особенный. На прошлом дежурстве вычитал, что в азиатских горах есть затерянная долина, и живут там люди, единственно питаясь абрикосами, натуральными, вялеными и еще по разному приготовленными, но только абрикосами, подчеркну... так в этой долине мужики по сто лет мальчиками считаются, бабы по девяносто - девочками. Сто пятьдесят не возраст, и воздух там разреженный. Выходит, чем меньше дышишь и, само собой, меньше жрешь, тем более век твой продляется. Все бы ничего, да при мизерном харче и в изоляции, и деньги навроде лишние, никак такого поворота взять в толк не могу. Нас ведь как вымуштровали? Чтоб там газеты не трещали, что масляноглазые проповедники в телерамке не талдычили, а денежки основа основ, почище воздуха пригождаются. Выходит, правители наши в заботах о державных чадах решили держать нас в условиях денежного разряжения - нехватки всегда и на все - для нашего же блага, для продления века индивидам. Затейливая история вытанцовывается. Бедуем для блага! Еще намекают башковитые говоруны, вот, мол, иезуиты мастеровитые были на издевку. Куда им, подрясникам, тягаться с нонешним веком? Дак я отвлекся, занесло на обочину разговора. Абрикос растение таинственное, возьмите к примеру...
Фердуева перестала слушать, отвернулась, Почуваев обиженно умолк. Через полчаса парящиеся, изошедшие десятыми потами, оголодали, жор напал внезапно и рьяно, решили махнуть на террасу, довершить пир.
День перевалил за вторую половину, солнце, будто выцвело, вяло с усталостью кропило землю укороченными лучами.
Помреж и Фердуева толковали под голыми стволами с ветвями, присыпанными снегом. Хозяйка подставила лоб угасающему солнцу, волосы ее, неправдоподобно смоляные, подчеркивали белизну резко очерченного, будто резцом вырубленного лица. Васька делился своими страхами, намекал, будто кольцо сжимается, тревоги накатывали волнами пенными, с крутыми гребнями. Фердуева ценила Помрежа. Васька ей подходил в советники сразу установившейся бесполостью их отношений, размеренностью суждений, а также склонностью к вышучиванию окружения. При видимой сумеречности натуры, скрытно от любопытствующих, Фердуева любила зубоскалить о приближенных, до сих пор изумляясь, как ей, девочке из глубинки, удалось подмять столичных ушляков и ушлянок; в ее сторожевой гвардии народ водился клыкастый, погонявший в вагонах-ресторанах подавальщиками, заведовавший парковыми биллиардными, швейцаривший в дверях ресторанов высших категорий, державший нутриевые фермы, подстригавший пуделей в обеспеченных домах, промышлявший клюкву с риском гадючьего укуса или отморожения придатков... сторожили люди всякие, но чаще интересные, только копни и насыпят из пережитого, не поверишь...
Васька стращал, Фердуева не сильно кручинилась, разучилась бояться, надломилась еще до двадцати - открытый перелом души - так и не срослось, хоть годов утекло вдоволь.