В том числе о журавлях.
Я разглядывала линии на паркетных досках, пытаясь сложить из них какие-то образы – не получалось. Стоило прикрыть глаза, и взлетал кулак Матвея. Снова и снова дергалась голова Яши. С каждым ударом на его лице выступало все больше крови. Так что и не видно стало серых глаз.
Глава 7
Глава 7. Пустота
Матвея арестовали вместе с его дружками в тот же вечер. Тима и Костяна отпустили через день. Против Гордеева возбудили уголовное дело. Долгий процесс, о котором будет судачить полгорода, закончится сроком и тюрьмой, потому что еще до суда Матвею исполнится восемнадцать. После того страшного дня я вдруг окунулась в пустоту. Утонула в ней или лучше будет сказать – растворилась. Я сама стала пустотой без теплого Яшиного взгляда и его улыбки. Где бы ни находилась, сколько бы ни собралось вокруг людей – вокруг меня было пусто, пусто. Пусто. Без глубокого, ровного голоса Яши я узнала тишину. Не обычную, а ту, что существует, когда мир полон звуков. Одиночество. Несмотря на то, что рядом появилось много сочувствующих и тех, кто пожелал стать другом. Среди них были и те, кто прикрывал ложным участием любопытство или злорадство.
– Жур сам виноват. – Заладил свое: кира-кира… – Не мог, что ли, заткнуться?
Парни оправдывались на уроке истории, на который пришли директор, завуч, следователь по делу Гордеева. Каждый со своего места, мальчишки добавляли по несколько слов или фраз, и понемногу вырисовывалась картина того, что случилось. Все началось на большой перемене, когда Матвей потребовал у ребят, толпившихся в фойе, назвать самую красивую девушку в школе. Они отвечали то, что хотел услышать Гордеев, – Оксана Вериль. Все, кроме Яши.
– Матвей не в себе был. – Зачем он начал его провоцировать? – Всем же было это видно. – А Жур свое: Кира! Кира!
Сцену в фойе прервал звонок на уроки.
– И улыбку свою идиотскую мог бы ненадолго выключить. – Она для Матвея что красная тряпка для быка…
Сцена продолжилась после уроков, когда опустела школа. Во дворе, рядом с мусорными контейнерами...
Через три дня после случившегося я узнала, в какой больнице лежит Яша и пришла его проведать, но вдруг услышала, что накануне утром он пропал. – Как?! Ну вот как?! Такой долговязый парень, с переломами и сотрясением, мог исчезнуть из больницы?! Впервые я нападала на взрослых, не сдерживаясь и выкрикивая в растерянные или жалостливые лица истязавшее меня чувство вины. Что опоздала. Не пришла раньше. Была холодна. Без причин постоянно сердилась… Хотя если бы пришла раньше, разве это что-нибудь изменило бы? – Мы не знаем, деточка, никто не знает, – успокаивала меня сердобольная санитарка после того, как мне дали успокоительное, и оно подействовало. – Никто не знает, – повторила она, поглаживая по спине. – К нему как раз отец пришел, а палата пустой оказалась. Только окно распахнуто настежь. А этаж-то четвертый. Ни пожарной лестницы рядом нет, ни карниза поблизости. Здесь уже и милиция побывала. И следователи вопросы задавали. Все впустую. Да когда они приехали, отца того парнишки в больнице тоже больше не нашли.
Я стала искать двор, где жил Яша, не особо надеясь узнать больше милиции. Внутри меня была пустота. Сердце не удержалось в груди. Осталось на школьном дворе. Затерялось в пыли среди мелких камней и разбитого асфальта. Или у контейнеров в траве, что была забрызгана кровью. Не знаю, где. Но внутри меня зияла пустота. Казалось, я смогу ее хоть немного заполнить, если окажусь поблизости с тем местом, где жил парень, который, исчезнув, невероятным образом остался в моих мыслях, снах, в видениях наяву. Яша Журов. Почему теперь мне нравились его фамилия и имя? Прозвище Жур? Еще больше – Журпластырь Ивлевой. Нравилось повторять эти слова вслух, пытаясь услышать в их звучании отголоски глубокого взрослого голоса?
В наших редких с Яшей разговорах проскальзывали упоминания магазинов, Детского парка, нескольких улиц. Преодолев глубокие арки дворов, я направлялась к лавочкам, на которых теплыми вечерами сидели бабушки и от нечего делать следили за всем вокруг, обсуждая жильцов. Особенно тех, кто недавно переехал и кто не похож на остальных. Или внезапно исчез. Скромная улыбка и вежливые приветствия помогли мне познакомиться с Риной Михайловной, Елизаветой Сергеевной и беззубой Наташкой, стыдливо прикрывавшей сухой ладонью рот, но оказавшейся самой болтливой из трех старушек. – Исчез! – начала она, с подозрением щуря глаза. – Вышел из дома и больше не вернулся. Все вещи в квартире нетронутыми остались. – Зато он Софку на деньги не обманул, – вступила в разговор Рина Михайловна. – На столе лежали. За целый месяц квартплаты. – Странный он был, нелюдимый. При этом улыбался всем, – махнула рукой Елизавета Сергеевна. – Чего мы ему сделали, чтобы он нам все время улыбался? И сынок его такой же... Бабушки на лавочке говорили об отце Яши. Выходило, что Журов-старший покинул квартиру в тот же день, когда сын исчез из больницы, и больше их никто не видел. Ни отец, ни сын в гости к себе никогда не приглашали, ни с кем из соседей близко не общались, появились из ниоткуда в начале учебного года и исчезли в никуда. А вещей в квартире нашлось совсем немного. – Обувь у них была заграничная. Дорогая. Софке за просто так досталась, – сообщила Рина Михайловна. – Только ее мужу не подошла – велика. Они ему как лыжи. – И что? – вскинулась Наташка. – Он в этих «лыжах» вчера в магазин ходил. Газеты в носы ботинок насовал и ничего, говорит, носить можно. – А ты кто, девонька, будешь? – спохватилась Елизавета Сергеевна. – Подружка молодому? – Бросил он тебя? – посетовала Наташка, а потом прищелкнула языком сквозь дыру в зубах. – А я говорила, таким улыбчивым доверять нельзя. – Милиция их обоих искала, – кивнула, соглашаясь, Рина Михайловна. Так мои поиски, заведомо обреченные на неудачу, закончились ничем.