Счастливо улыбавшийся, сидя напротив за столом.
Слава знал, как отвлечь меня на некоторое время от всего на свете, дав почувствовать себя чуть менее одинокой… Наверное, неправильно начинать встречу после долгой разлуки подобным образом, но когда Слава обнял меня с трепетной нежностью, я не сопротивлялась.
– Может, заберем твой чемодан сразу сюда? – шепнул он мне в висок.
Я зажмурилась, позволяя себе только чувствовать, наслаждаясь тем, как в привычной тишине внутри меня зарождаются тоненькие ручейки возбуждения.
– Ты уже всем успел рассказать, что заманил в капкан невесту?
– Не всем.
– Не торопи меня, хорошо? – прошептала я и первой потянулась за поцелуем. Кажется, мне надоело быть одной...
Надоело искать человека, похожего на долговязого парня, что когда-то смотрел на меня так по-взрослому и с таким теплом, которого я не чувствовала ни в одном другом взгляде. Надоело ждать, пока снова испытаю, как сердце обрывается в груди.
Об этом думала я в первый день в заповеднике.
Пока оформляла командировочные листы, пока Слава нес мой чемодан к домику, в котором останавливались приезжавшие на сезонные работы сотрудники, и где мне отвели комнату.
Я смотрела на оживленно делившегося своими успехами Соколова – он получил повышение, став замом по научной работе, и собирал материал для докторской по хищным птицам. Хвастался, что за прошедший год смог подтянуть английский и теперь спокойно разговаривает с американцами и пишет первые статьи в международные журналы.
Я слушала, но прислушивалась не столько к словам, сколько к тембру голоса, чуть более высокому, чем...
Одернула себя, что опять сравниваю, сравниваю, сравниваю… Сколько можно?!
Память – не слишком надежный рассказчик, она незаметно выравнивает все шероховатости, добавляя в тени света и выделяя черты, которые казались раньше невзрачными. Она способна дорисовать чей-то образ, отдалив от оригинала, и на этом фоне проиграет любой другой человек. Память может долго питать источник тоски и поддерживать холодный огонь печали.
Обесцветить любые отношения.
Почему я стала задумываться об этом, попав в заповедник?
Мне уже исполнилось двадцать пять, почти все мои подруги успели выйти замуж, половина из них обзавелись детьми.
Мне понравился дом Славика и еще больше – его забота. Захотелось приготовленных на двоих ужинов, проведенных вместе вечеров. Ночей, заполненных дыханием на двоих. Утренних часов под уютное сопение лежащего рядом мужчины, тяжести его руки на моей талии.
Я устала от пустоты. От тишины в груди.
На следующий день я дорассуждалась до того, что меня вдруг перестала пугать мысль о замужестве. Более того, за завтраком я вспомнила о кружке с рожицами на столе у Славы и поймала себя на мысли, что поменяла бы занавески на его кухне.
Я примеряла дом и мужчину как вариант близкого будущего.
Потом зашел Соколов, и мы поехали в питомник.
В Центральной усадьбе недалеко от здания Управления находились показательные вольеры, открытые для посетителей заповедника. В них держали семь видов журавлей. Я успела побывать там днем раньше и, рассматривая величавых птиц, порадовалась своему спокойствию. Меньше всего мне хотелось бы начать свое пребывание в заповеднике, пролив слезы, и прослыть сентиментальной. Испытать непонятную грусть, которая гнала меня прочь от всего, что связано с журавлями.
– Ты извини, пока ничего не получилось, – оправдывался Соколов, помогая мне облачиться в белый халат и застегивая пуговицы на спине.
Я уже скрыла голову капюшоном и лицо – черной маской.
– Не ври. Я давно поняла, что ты воспользовался случаем и просто зазвал меня к себе.
– Раскусила?
Теперь я помогала Славке спрятать все человеческое под безликим белым полотном. В углу стояли красные конусы. Нам предстояло взять по одному в руки.
– Сердишься?
– Нет. – Это было правдой. – Мне хватит пресмыкающихся. И Сергеичу еще целую банку лягушек надо наформалинить. Хотя делать этого совсем не хочется.
– Я помню, помню ваши с ним споры о бессмысленности жертв ради науки.
– Вот именно. Так что, может, оставить его без заветной банки?
Мы толкались, подшучивая друг над другом, Славка вводил меня в курс дела. Птенцы только начинали вылупляться. За каждым освободившимся из скорлупы малышом начинал ухаживать постоянный человек – «мамочка».
В павильоне недалеко от вольеров с птенцами все время находился взрослый журавль.
Он жил при станции уже много лет, дичился как людей, так и птиц, но все равно не улетал. Даже крыльями особо не взмахивал. Слава сказал мне, что журавля нашли у болот едва живым. И хотя все орнитологи, в том числе он сам, считали, что птица вполне могла бы подняться в воздух, та не делала никаких попыток.