Вечером того же дня в ванной комнате я не столько рассматривала себя, сколько представляла Журова, прислушиваясь к ощущениям в собственной груди. Не екнет? Не сорвется снова сердце? Искала в Яшиной внешности привлекательные черты и не находила. Кроме роста, в Журове не было ничего выдающегося, а высокие парни мне никогда не нравились. Особенно такие каланчи, как он, – Яша возвышался на целую голову, и приходилось выгибать назад шею, чтобы посмотреть ему в глаза. Серые…
Я не любила этот цвет радужки. У меня самой были такие же – ни-ка-кие. Скучные. Обыкновенные. Ну и что, что у парня они лучились особым светом. А если темнели, то обволакивали теплом, будто мягким пледом… Яшиной улыбкой было больше никого не удивить. Не по моде длинные волосы имели заурядный русый цвет. Щеки впалые, скулы высокие. Плечи – узкие! Не шли ни в какое сравнение с Жоркиными или моего отца – никакой «косой сажени».
Во внешности Яши не находилось ничего, способного вызвать падение сердца в груди, и значит, сорвалось оно в тот памятный день от стыда. Или в предчувствии, что долговязый парень заполнит собой каждый школьный день и будет часто раздражать.
Как, например, уже на следующем классном часе, когда Яша вышел вперед и застыл у широкой доски, заложив руки за спину.
– Я расскажу вам о журавлях, – прозвучал его густой сильный голос. Утонул в привычных смешках.
– Почему не о лягушках? – выкрикнул Васин.
– А я послушал бы тараканах. Степиных. Или степных... – гоготнул Жорка.
– Да это он для Ивлевой старается, – вступила Людка.
Она тоже собиралась на биофак и ходила на занятия в кружок по биологии, прислушиваясь не только к объяснениям учительницы.
– Журов будет из Киры орнитолога делать, – пояснила она классу.
Понятно, что после этого хитроумные образы, которые нестройным хором неслись к докладчику, доставались еще и мне. Журов привычно делал вид, что ничего не замечает. Он, как всегда, никого не стеснялся и смотрел только на меня, выступал для меня одной.
Мне снова хотелось залезть под парту, лишь бы спрятаться от ядовитых смешков Людоедки. Но особенно – от режущего взгляда Сони. Распустив хвост, я позволила локонам упасть вдоль шеи, а наклонив голову, будто увлеченно рисую на обложке тетрадки, еще и закрыла русой занавесью покрасневшие щеки.
Я выводила крючки, кружочки, линии, черкала их и злилась на то, что Журов снова сделал из нас обоих посмешище. Когда только закончится этот выпускной год, превратившийся в бесконечность? И все из-за него – долговязого, тощего, узкоплечего – парня, который чинно вышагивал вдоль доски, рассказывая о журавлях, и сам напоминал журавля.
Я почти не смотрела на Яшу. Только слушала. Я злилась, а бархатистый ровный голос успокаивал. Будто невидимая ладонь гладила по голове, расправляя волосы, как делала мама в детстве, когда я была сильно расстроенной. Будто сильные руки осторожно придерживали за плечи: «Успокойся…»
– В Древнем Египте журавля называли птицей солнца.
Солнцем веяло от улыбки Яши. Но разве могли мы это тогда распознать? Наверное, да. Признаться в этом самим себе? Нет.
– По одной из кавказских легенд, души поверженных храбрых воинов перевоплощаются в журавлей.
Журов – и воин? Если только Гильгамеш. Я давно забыла, где и в каких сказаниях или реальном прошлом жил Гильгамеш, но услышанное на уроках истории имя было звучным и достаточно странным, чтобы нарисовать в воображении кого-то высокого, с длинным тонким копьем в руках и чалмой на голове.
– Китайцы считали, что боги посылают журавлей на землю с особыми поручениями.
«Какому из китайских богов понадобилось испытывать меня назойливым вниманием докладчика?» – думала я, рисуя непрерывную линию, которая вилась перетекающими друг в друга кругами и овалами. Волнами… Вот если бы Журов перестал вечно лыбится, раздражал бы он меньше окружающих?
– Японцы называли журавлей «людьми в перьях».
Журавль без перьев вышагивал перед классом, шуршавшим неодобрением, скукой, подсвистывающим в ответ на замечания Степы: чем больше их раздавалось, тем громче становились ребята.
Но услышав слова «Хиросима и Нагасаки», я сжала карандаш и рассердилась уже по-настоящему. Пропали гладившие, успокаивающие меня невидимые руки. И голос перестал быть бархатным – теперь он действовал на нервы. Сколько можно уже мусолить эту тему?