Я ненавидела всем известную песню, которую за школьные годы пришлось выучить наизусть и неоднократно исполнять со сцены в актовом зале, и саму историю*, вызывавшую у меня желание уйти куда-нибудь далеко-далеко, где можно забыть о смертельно больной девочке, сделавшей свой последний бумажный журавлик, будучи уже слепой. Ненавидела, потому что ничего не могла с собой поделать – каждый раз я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься. Вот и теперь, пока в классе раздавались фразы «надоело», я едва не роняла на парту слезы.
Бумажный журавлик стал символом разбитых надежд. Мое воображение так и рисовало на обложке тетрадки бесформенные белые кляксы рядом с темными лужами вместо запутавшейся в кольцах собственного тела змеи.
К счастью, вскоре закончился и доклад, и классный час. Вспорхнули со своих мест одноклассники, миг – и уже толпятся в дверях, покидая кабинет под возмущенные возгласы Степы. Тот пытался что-то сообщить по поводу изменений в расписании следующего учебного дня. А я копалась, собирая сумку, на всякий случай не торопясь поднимать голову – вдруг глаза еще предательски блестят?
Журов подошел сзади и с высоты своего роста прошептал над ухом:
– У нее все получилось.
Будто знал, о чем я думаю.
– Ты дурак? Ничего у нее не вышло! 644!
– 366 журавликов сделали позже ее одноклассники, итого – 1000 бумажных птиц. Как и должно быть.
– И что?!
– Она до сих пор жива, Садако Сасаки.
Я развернулась и замахнулась на него. Почему? Не знаю. Только вновь не попала – он, как всегда, поймал мою руку и отвел в сторону.
– Камэ, камэ, – покачал Яша головой и проворно отскочил в сторону, потому что у меня в руках уже раскачивалась тяжелая сумка.
/*В СССР теме бомбардировок Хиросимы и Нагасаки уделялось большое внимание. В школах проводились вечера памяти, была популярной песня «Японский журавлик» о Садако Сасаки, девочке, больной лучевой болезнью, которая хотела сделать 1000 бумажных журавликов, чтобы выздороветь. /
Теперь об этом «Камэ»…
Я была ужасно вспыльчивой, особенно в первые месяцы после появления Журова. Да и потом, привыкнув к постоянному вниманию класса, болезненно относилась к расползавшимся по школе слухам. Тогда Яша вдруг вздумал меня успокаивать, выбрав для этого необычный способ, вернее, странное слово, которое и злило меня, и завораживало одновременно.
– К-а-л-м! По-английски это читается «калм», – поправила я Журова на одной из перемен.
– «Л» в этом слове не произносится, – возразил парень. Понятно, глядя прямо мне в глаза. Я до сих пор терялась от таких его прямых взглядов.
– Тогда – к-а-а-м! Но никак не «камэ».
– А у меня плохо с произношением на английском, – признался он, разводя в стороны руками, и добавил: – Мне больше нравится «камэ».
– Но я же спокойна! Я вообще очень спокойный человек! Это только ты выводишь меня все время из себя!
Журов рассмеялся в голос, в его глазах засверкали солнечные искорки, и моя злость сгорала в них без следа. Но чтобы это не стало слишком очевидным, я развернулась и быстро пошла прочь.
Глава 4. Необычный подарок
Я как никогда опасалась наступления восьмого марта. Но если раньше меня пугала возможность выделиться среди девчонок, оставшись без подарка, то в десятом классе не хотелось праздника, потому что я была уверена – подарок будет.
От Яши.
Может мне не понравиться. И оказалась права.
Должен был прозвенеть звонок, отмечая начало первого урока. Я так и сидела за партой одна. Соня, вместо того чтобы стать моей соседкой, стала вдруг соседкой Журова. И перестала быть моей подругой. Той самой, с которой, исписывая на переменах листочки, мы вели соревнование, кто знает больше названий животных. Со своим плохим зрением и наперекор советам врачей и учителей, Стешкова перебралась на галерку. Ей оттуда ничего не было видно. Так что порой во время контрольных в тишине слышался едва различимый шепот – это Журов диктовал своей соседке, что написано на доске.
Яша принес для Сони желтый тюльпан. Положил перед ней, ответил приветливой улыбкой на улыбку и направился к моей парте, третьей в среднем ряду. Услышав знакомые шаги, я напряглась в тщетной надежде, что парень пройдет мимо к доске. Не прошел.
У моей руки, лежавшей вдоль раскрытого учебника по физике, оказался аккуратно свернутый носовой платочек.
Этого еще не хватало! Я едва успела отметить режущую глаза белизну и кружевной край, а Людоедка уже вещала на весь притихший класс:
– Платочек! Чтобы слезы счастья вытирать.
– Лучше уж сопли, – подхватил Струков.
– Или слюни. А то Кира их слишком часто стала распускать.
Это был... дрогнувший голос Сони?!