— Да брось ты! — хмельного Лазкова бросало на ухабах из стороны в сторону, поворачивало так и этак. — Плюнь и разотри! Забудь!.. Ну выпей, я тебя прошу… Не желаешь?.. Эх, мороз, мороз, не морозь… — заорал было Аркадий Павлович песню, но сразу осекся, крепко ударившись носом о плоский и твердый, как кирпич, затылок Веприна — тот, резко тормознув, остановил машину. Поперек дороги, перегораживая ее, стоял автобус. С высокой подножки спрыгнул парень в кожаном шоферском картузике.
— Ну чего тебе? — с неудовольствием спросил Терентий Павлович, приоткрывая дверцу и жмурясь от слепящего ледяного сияния автобусных фар. Тут же в лицо ему секанул снежной крупой такой жесткий ветер, что он на миг задохнулся, потом закашлялся.
— Рейсовый я, — с простудной хрипотцой в голосе объяснил шофер. — Поверите, два часа от города пиляю. Дорогу на глазах заметает…
— Да закрой же, черт! — из сумрачной глубины жалобно взвыл Лазков. — Эк холоду напустил!
— Дай проехать! — раздраженно буркнул Терентий Павлович шоферу, который жался к боку машины, не давая захлопнуть дверцу.
— Да вы послушайте сперва! — обидчиво закричал парень. — Я же к вам, в Викторово ваше, людей ваших везу… И нечего притворяться, что не знаете меня. Я на этом маршруте второй год уже, знаешь меня, председатель, как облупленного.
— Ладно, говори, чего тебе?
— Не проеду я дальше, а у вас вездеход. Докиньте до Викторова моих пассажирок. Две девчонки всего… Эй вы, пигалицы! — сипло крикнул он, обратив к автобусу сизое озябшее лицо. — Вы что, уснули там?
В дверях автобуса показались пассажирки: одна в низких замшевых сапожках, другая в суконных ботиках. Легкие короткие пальтеца не прикрывали даже коленок — они, почудилось Веприну, вишнево светились под капроновыми чулками.
— Здрасьте, Терентий Павлович, — робко поздоровалась та, что в ботиках. — Мы на каникулы едем, к мамам.
— Кто это — мы? — Веприн с угрюмым беспокойством рассматривал тонкие девичьи ноги, на которых будто бы и вовсе ничего не было. Девчата уже начали потихоньку притоптывать мысочками и каблуками, пританцовывать на заснеженной дороге.
— Я Оля Егорушкина, а вот она — Ира Давыдова.
— А-а, — неопределенно протянул Веприн. — Ну залазьте. Да поживее!
Девочки втиснулись на заднее сиденье, к Лазкову.
— По бокам красавиц прошу, по бокам, — дурашливо засуетился Аркадий Петрович. — Чтоб старая кровь согрелась!..
Шофер развернул автобус, посигналил на прощанье и поехал обратно, в город.
Веприн щелкнул кнопкой, включая внутренний свет, ворохнулся за рулем по-медвежьи, поворачивая массивную голову на толстой короткой шее. Теперь он действительно узнал девчат: смуглую, синеглазую, яркую с виду Олю Егорушкину и бледную, неприметную Иру Давыдову. Да и как было не узнать, не вспомнить их — двух девушек на всю большую деревню? Когда-то Веприн сильно рассчитывал на них, проча в доярки. Ан нет же — потянулись к городской жизни, укатили, хотя он, Терентий Павлович, снизошел до личной беседы с ними, до смиренной просьбы остаться в родном колхозе, принять, как говорится, трудовую эстафету от своих уставших вусмерть, изработавшихся в мочало матерей…
Веприн в сердцах даванул на педаль, машина взвыла, набирая скорость.
— Эх, мороз, мороз, — играя в добра молодца, затянул Аркадий Петрович, как крылья, раскидывая по сиденью руки и привлекая к себе девчат. — Петь умеете, глазастые?
— Это они умеют, — проворчал Веприн. — За песнями и рванули в город… Артистки будущие, видишь ли…
— Не понял, — приставил к уху ладонь Аркадий Петрович.
— В училище, вишь, поступили, культурно-просветительное… А уж как просил их остаться!
— Так мы ж вернемся, Терентий Павлович, — несмело сказала Оля Егорушкина, — Закончим училище и вернемся. Мы в клубе знаете как работу наладим… Правда, Ира?
— Да пропади он, ваш клуб, — сердясь все больше, забормотал Веприн. — Мне доярки нужны, телятницы, а вы про клуб долдоните…
— Не прав ты, не прав! Недооцениваешь! Недопонимаешь! — захохотал Лазков. — Не слушайте его, белозубые! Лучше давайте петь… А ну дружно!.. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!..
— Не морозь меня, моего коня, — подтянула Оля, пуская свой тоненький голос вдогонку густому баритону Аркадия Петровича.
— Мо-е-го коня-а, — низко, басовито откликнулась из своего угла неприметная Ира, и Лазков, знаток и любитель народной песни, даже зажмурился от удовольствия, до того складно, красиво звучало их трехголосие. Веприн удивился, почувствовав покой и умиротворенность. Сегодня с утра он был в хлопотах и заботах, раздражение сменялось злостью, злость — тихо кипящей внутри досадой. И вдруг это чувство… Вызвано оно было ее самой песней, а исполнением, и Аркадий Петрович тут в счет не шел. «Кто у нее отец был?» — старался вспомнить Терентий Павлович, выделяя слухом грустноватый, будто на что-то жалующийся голос Оли. И, напрягшись памятью, вспомнил: вечно пьяный, растрепанный мужичонка, работавший в колхозе плотником, а потом, лет десять тому назад, неожиданно сгинувший с глаз, уехавший куда-то на Север, прочь от жены и дочки.