Алька в этом эпизоде не снимался, но на всякий случай был в полном обличии де Гиза. Костюм впечатлял пышностью и соответствием эпохе, только обувь соорудить не успели, и герцог щеголял в кожаных сандаликах фабрики «Уралобувь». Решили, что зрители не разглядят. Сейчас Алька помогал ворочать рефлекторы-осветители и заведовал реквизитом. А еще — бдил, чтобы мое дитя вновь не проникло в «таверну».
Но дитя обмануло бдительность и проникло. И мало того, пустило лужу рядом с ботфортами Арамиса, который, размахивая бумажной шляпой с плюмажем из лисьего хвоста, вдохновенно дирижировал песней:
— Стоп… — скорбно прервал я творческий процесс. — Алька, иди за тряпкой.
И Алька привычно пошел, не миновав при этом мокрое пространство. Влажные следы отпечатались на сухой половице. Вернувшись, де Гиз бросил тряпку в лужу и укоризненно сказал Павлушке:
— Что же это такое, а?
— Пыльные тропинки и следы, — язвительно ответил за неразумного малыша Арамис. Тогда-то Алька и срифмовал со вздохом:
Это разрядило обстановку, и мы с новой силой принялись «изводить кинопленку»…
А сейчас, вспомнив тот Алькин экспромт, я подумал, что он вполне может стать эпиграфом к этим воспоминаниям, ибо в одинаковой степени отражает космическую тему и жизнерадостный взгляд на трудности, присущий ребятам из «Каравеллы» и их молодому тогда командору…
Я ловлю себя на желании здесь и закончить сей «мемуар» — композиционно это вполне оправдано. Но несколько выше я обмолвился, что моих знакомств с Городом наяву было два. Надо коснуться и второго эпизода.
Если говорить точно, то самого Города там не было. Было лишь ощущение пространства, в котором Город мог существовать. Возможно, это были его окрестности.
Речь опять идет о Кубе. Одурев от трех недель шумной жизни в гостеприимной Гаване, наша небольшая делегация в сопровождении нескольких кубинских литераторов отправилась в путешествие по провинции. Мы долго ехали по извилистым дорогам среди тропической зелени, над которой возвышались отвесные горы. Это были удивительные горы. Их словно слепили из сталактитов и сталагмитов небывалой величины. Исполинские сосульки, каменные столбы поднебесной высоты, замершие базальтовые каскады переплетались и окутывали великанские сахарные головы. Горы назывались Лос Органос (иногда ударение делалось на «О», иногда на «га»). Действительно, эти каменные громады были похожи на какие-то космические органы — вот-вот зазвучат неведомой ранее мелодией нездешних пространств…
Дорога вела все выше. Среди пальм появились сосны — очень похожие на наши, уральские — и вызвали новый толчок ностальгии.
Советский «москвичонок» отважно справлялся с подъемами, а длинный синий рыдван (с маркой «Ford» на радиаторе и маркой «De Wille» на неприлично оттопыренной корме), в котором ехали наиболее именитые и пожилые члены делегации, задыхался и кашлял фиолетовым дымом. Из-за этой комфортабельной развалины мы не укладывались в сроки. И в конце концов нас окутали густые сумерки, а до местечка Виньялис, где уютный мотель, бар и ночлег, оставалось еще километров семь. И тут «Форд де Вилье» зашипел и с облегчением осел на левое заднее колесо.
Пассажиры двух машин в полумраке обступили беднягу.
— «Трансмисьон — крак?» — спросил журналист, нынешний главный редактор журнала «Детская литература» Игорь Нагаев по прозвищу Барбудо (ибо носил роскошную рыжую бороду). Он процитировал привычное объяснение водителя при многих авариях. Но водитель, чертыхаясь по-испански, объяснил, что сейчас не «трансмисьон», а колесо. Камера лопнула, каррамба!
Писатель-танкист, пожилой казахский драматург и переводчица «Мадам», бесцеремонно выселили нас из «Москвича» и отправились на нем в вожделенный мотель. Барбудо, я, молодой кубинский поэт Энрике и русский студент-переводчик Саша остались «впитывать романтику».
Романтики хватало. Домкрат работал паршиво, оттопыренная корма ржаво скрипела и не желала подниматься. Два раза проехали машины, добрые кубинские шоферы спрашивали, не помочь ли, но наш водитель говорил:
— Но, грасиас… — и сам скрипел, как жестяной кузов «Де Вилье».
Наступавшая ночь обещала приключения. Сгущалась тьма, сгущались тучи, сгущался туман. В них накапливалась и сдержанно погромыхивала гроза. А гроза в горах — это уже не шуточки, если подойдет поближе… На душе сделалось, прямо скажем, жутковато.
Мы обошли машину и встали перед радиатором, где горели фары. Спустившиеся на горы облака смешивались с туманом, поднявшимся из долины — она была совсем рядом, под откосом. И вдруг в сотне шагов от нас, в клубах испарений и облачных клочьях встали великаны! Человеческие фигуры метров двести высотою!
Мы разом охнули. Обмерли. Барбудо, что-то шепча, озадаченно взялся за бороду. И один из великанов… сделал такое же движение!
— Ребята! Да это же наши тени!
Дело в том, что рыдван стал на подъеме, лучи его устремились наклонно вверх, через нас, наполнили туманную гущу рассеянным светом и породили в пластах и завихрениях пара наших гигантских призраков-двойников.
Я почти сразу сообразил, что и раньше знал о таком явлении. Оно случается в горах, только обычно не при свете фар, а при лучах низкого солнца.
Я даже вспомнил, когда и где именно читал про это. В давнем детстве, в Тюмени. Мне было лет восемь. Я зашел к своему соседу Пашке Шаклину и привычно ткнулся в книгу, которая лежала на столе среди мотков проволоки, всяких шестеренок и деталей от корабельной модели. У Пашки и его старшего брата Володи всегда водились интересные книжки. Здесь, у этого стола, не присаживаясь, я в свое время прочитал немало увлекательного. И вот сейчас я наткнулся на историю какого-то альпинистского восхождения, когда девушка и пожилой профессор, поднявшись на перевал, увидели в облаках великанов…
Воспоминание о родной уютной Тюмени как-то сразу прочно вошло в меня здесь, среди кубинских гор, сделалось частью этого приключения. И чувство, что таинственный и добрый Город моих снов совсем рядом и совершенно реален, наполнило меня благодарной радостью. Это была сказка наяву, и я хотел одного — чтобы она подольше не кончалась.
С уважением, но уже без страха я помахал «своему» великану. Он доброжелательно ответил тем же. Тогда мы все замахали наперебой, и в облачной вышине началось бесшумное гигантское столпотворение. Это было похоже на увеличенную до космических размеров библейскую иллюстрацию Доре… Потом вдруг все исчезло. Фары погасли, упала тьма. А водитель позади машины тихонько смеялся.
Мы подошли, спотыкаясь о камни, и хотели высказать свою досаду: зачем прекратил такой «киносеанс»! А на корме автомобиля, над табличкой с номером горела маленькая лампочка. Водитель объяснил через переводчика Сашу, что лампочка не хотела загораться уже несколько месяцев, а тут он со злости дал машине пинка — и вот! Чудо… А фары он выключил, чтобы экономить аккумулятор…
Огонек обрадовал нас, будто пообещал скорый и хороший конец приключения. Туман и сумрак показались нестрашными, даже ласковыми. И мы услышали тишину. Ей не мешали и раскаты грома, хотя они отнюдь не удалялись. А еще сквозь тишину мы услыхали доносившиеся из долины негромкие голоса. И такую же негромкую гитару.
Мелодия гитары была знакома с давних пор. Не помню ее названия, но она такая же известная, как, скажем, «Голубка» или «Бесаме мучо». В общем, что-то неторопливое, задумчивое, латиноамериканское. Эту музыку в тюменских летних сумерках не раз наигрывал приятель Володи Шаклина — Витя Каблуков, который мечтал стать моряком и повидать южные страны… Мой Город сейчас посылал мне с этой мелодией еще одно напоминание, что он — рядом.
Показались во тьме фары — это вернулся наш «Москвич». Мы погрузились в него, оставив беднягу-водителя до конца исполнять свой профессиональный долг («el deber de profesion»), и покатили сквозь нарастающие синие вспышки. Через минуту грянул ливень. Это была сорвавшаяся с небес Ниагара. Как нас не смыло! Вода трясла машину и ревела, при вспышках видны были ее летящие седые космы…