— Я тот, кто помог тебе, – повторил щелкун в той же самой последовательности стрекота, щелчков и синтезированных слов, что и раньше. Затем он сложил средние лапки на груди.
— Проваливай, самооплодотворяйся, – сказал я, возвращаясь обратно в купол и запирая шлюз. Подумал еще, что надо бы приказать датчикам, чтобы сообщили, когда щелкун уйдет, но так и не собрался этого сделать.
Я знал: он вернется. Не тот же самый – так другой, точно такой же.
На следующий день
Утром явился очередной щелкун. Ровно в 09:17 я услышал, как он скребется снаружи возле люка. На обзорном экране он выглядел точно так же, как и все его вонючие собратья. Один за другим, и все как один… Мне вдруг вспомнилась речевка, которой мой дед научил меня лет тридцать назад, на Европе, когда я был совсем пацаном. Эту ре-чевку, рассказывал он, ребята кричали на трибунах стадиона «Айб-рокс», когда «Глазго Рейнджере» забивали гол: «Е-ще о-дин, не хуже чем был!»
Мысль о деде заставила меня задуматься о том, сколько воспоминаний потеряно. И сколько стерто. Но мне никогда не забыть того, что щелкуны делали со мной в этом гнусном баке.
Ну а теперь все как обычно: через комлинк я велел щелкуну отойти от шлюза и подождать. Ага, конечно! Щас брошу все дела и побегу встречать щелкуна, который приперся в гости. Ничего, пусть помари-нуется немного, постудит пятки… все восемь. Или десять? Хотя я никогда не видел, чтобы щелкуны использовали верхнюю пару конечностей для передвижения.
Переделав все дела, я наконец смилостивился и вышел к нему. У этого щелкуна я заметил чуть больше голубизны на роговом выступе, чем у вчерашнего насекомого, и не так много желтого. И он был на четыре сантиметра ниже вчерашнего экземпляра. Впрочем, он слегка сутулился. Я взглянул на седалищную кость между средними лапками и сосчитал наросты: на этот раз только три. Все моложе и моложе… Если этот юнец только начал носить свой четвертый эк-зоскелет, значит, когда Рой распался, он едва вышел из стадии личинки.
А может, он старше и просто спилил наросты на заднице, чтобы казаться моложе. Или эти «пуговицы» на заду у щелкунов вообще ненадежны как возрастной признак… За те два года, что эти ублюдки таскали меня туда-сюда между баком и камерой, я так ни разу и не видел, чтобы кто-нибудь из щелкунов сбрасывал экзоскелет. Судя по всему, они просто врут про это, как и про многое другое.
Выйдя из шлюза, я провел правой рукой по волосам, чтобы щелкун хорошенько рассмотрел резьбу шрамов над бровями и тот кошмар на руке, где раньше росли пальцы.
— Чем могу служить? – произнес я.
— Я здесь, чтобы просить для одолжения, – проклацал он.
– Дай-ка угадаю. Ты, наверное, хочешь, чтобы я отправился в совет. Хочешь, чтобы я сказал им, что ты не был частью Роя.
Мне показалось или в этих проклятых линзообразных глазах действительно мелькнуло какое-то оживление? Кусочек души?
– Я был бы весьма добродарен, – откликнулся щелкун. Вечно эти автопереводчики выдают слова, которые и не слова вовсе.
Голова щелкуна вдруг крутанулась почти на 180 градусов на состоящей из сегментов шее, и он нервно оглянулся. Или это я приписываю телодвижениям насекомых человеческие эмоции?
— Совет прибудет в такую провинцию на следующий восход маленькой луны, – произнес щелкун, пока его голова возвращалась обратно в мою сторону. – Когда они придут, господин землянич, они спросят, участвовал ли я в Рое. Ты должен говорить, чтобы развинить меня. Иначе или я буду наказан за преступления Роя.
— Вы, взаимозаменяемые ублюдки! Я видел вас сотнями, когда сидел в камере, – прошипел я этому щелкуну. – А еще несколько тысяч подобной мрази заглядывали ко мне в башку, пока я страдал в баке, – продолжал я, задаваясь вопросом, ощущает ли эта тварь, сбежавшая из креветочного коктейля, горечь в моем голосе. – Здесь, на Летее, вас, мерзавцев, было ровно три тысячи восемьсот девяносто семь. Я сосчитал ваши сознания, ваши любопытные носы в моих мозгах. И за этими сознаниями я слышал мысли еще девяти миллионов тараканов, шепчущихся в Рое там, на вашей родной планете. – Я позволил горечи в моем голосе прорваться еще сильнее. – Конечно, мне хватило времени, чтобы сосчитать всех вас, гадов, пока я был в баке. А вот в камере – нет: в камере я был слишком занят, чтобы вести подсчеты. И из всех этих трех тысяч гребаных сознаний, из всей вашей вонючей жучиной толпы нашелся только один придурок, который меня пожалел. Да и тот сжалился лишь на несколько секунд.
У щелкуна дрогнули усы, и многосегментчатая шея совершила движение, которое, очевидно, изображало кивок.
— Это я пожалился. Я помог тебе там, в камере.
— Да что ты говоришь! Ты не тот, кто мне помог.
— Это я помог тебе.
— Пошел ты!
Я вернулся в купол и запер шлюз. Я знал, что завтра явится новый щелкун с той же самой песней.
На следующий день
Раннее утро, 07:39. За смотровым экраном, в небе цвета овсяной каши, первая луна стояла почти в зените, а вот вторая еще не поднялась над горизонтом. Я сунул в репликатор новую порцию грязепас-ты, чтобы приготовить завтрак. В последнее время мой завтрак – это реплицированные макароны с сыром, да еще таблетки витаминов на десерт. Это намного вкуснее, чем та ворсистая синяя дрянь, которой щелкуны пичкали меня в течение двух лет. Когда три года назад я создавал этот биокупол, мне не хотелось тратить драгоценную память компьютера на рецепты и функции репликатора. Поэтому моя единственная пища – макароны с сыром, и даже в подпрограмме репликатора не предусмотрено никаких отклонений и вариантов. Когда я его включаю, грязепаста каждый раз послушно перестраивает свои молекулы углерода в абсолютно идентичную порцию макарон и сыра. Это точная репрокопия настоящего блюда из запеченных с сыром макарон, недолгая жизнь которых закончилась лет двадцать назад в одной из земных лабораторий, где кто-то отсканировал ее в качестве образца для репликатора. Я пять тысяч раз ел одну и ту же тарелку макарон с сыром. Каждый раз одну и ту же, вплоть до последнего гейзенберга каждого кварка каждой молекулы. Я наизусть помню хаотичный узор коричневых точек на тонкой сырной корочке, покрывающей запеченные макароны: когда-то случайный, теперь и он встроен в алгоритм репликации. И всякий раз, когда я вынимаю тарелку из репликатора, изогнутый кусок макаронины свисает с ее северо-западного края – всегда один и тот же.
Все мои завтраки на этой планете идентичны, даже на субатомном уровне. А тем временем мои соседи – гигантские ракообразные инопланетяне – мнят себя тем одним-единственным гигантским ракообразным инопланетянином, у которого однажды почему-то проснулась совесть.
Я снял завтрак с подноса, а затем реплицировал себе виски со льдом (этот файл я тоже запрограммировал в репликатор как совершенно необходимую вещь). Горячие макароны и холодное спиртное я отнес в лабораторию и уселся перед главным монитором. Запеченные макароны – простейшая штука, которую я еще могу пережевывать, после того что эти подонки сотворили с моими зубами. Машинально пытаюсь взять вилку правой рукой и в который раз себя одергиваю. Теперь мне проще есть, как левша: хотя правая рука действует более или менее нормально, я просто не хочу, чтобы этот насекомый палец приближался к моему лицу.
А провалы в памяти все растут.
Вчера, когда я вспомнил, что дед рассказывал мне про свою жизнь в Глазго, меня вдруг как ударило: я потерял его глаза. Я не могу вспомнить, какие у него были глаза или звук его голоса. Мои родные испаряются из моей головы: я помню их имена и дни рождения, но когда пытаюсь представить лица, то впадаю в ступор. Я еще помню глаза матери, но лицо в целом стало призрачным.
Не знаю, вызвана ли эта амнезия моими исследованиями в области… Черт, никак не запомню это слово… Или же она связана с чем-то другим. С тем, что происходит со мной против моей воли, но оно уже началось, и я не знаю, когда закончится. Я теряю воспоминания и даже не помню, те ли это воспоминания, которые я хочу потерять. Может, у меня и есть очень веская причина, чтобы намеренно стирать память о лице матери. Но если это и так, я не помню, в чем она заключается.