И вот из-за этой украинской школы я все-таки решила снова вернуться в Калугу. Проня Карповна, пришедшая к нам в гости, когда я ей рассказала о персонале, о доносах, о твоей школе, тоже посоветовала мне возвращаться на родину. Да и жизнь в Конотопе была еще очень тревожной. Однажды в мое дежурство в больницу ввалились четыре летчика. Двое тащили товарища лет двадцати в летной форме. Он не мог переставлять ноги. А третий вел под пистолетом парня, который кричал: “браты, рятуйте, мэнэ вбивають!” Оказывается, эти летчики из авиагородка имени Осипенко были на базаре, и шулер в шинели при них обыгрывал в “веревочку” доверчивых людей. Летчики сообразили, в чем дело, вырвали у него веревочку, наподдали ему, повернулись и стали уходить, и тут негодяй выстрелил одному из них в спину. Пуля попала в позвоночник самому младшему, у него сразу отнялись ноги, и он упал.
Двое летчиков бросились к жулику, схватили и притащили его и раненого товарища в больницу. Я осмотрела раненого, красивого молодого парня, у которого отнялись ноги, и сразу поняла, что пуля перебила спинной мозг, наложила повязку, вернулась в кабинет, где на диване сидели летчики и с вынутыми револьверами стерегли негодяя. Я сказала, что их товарищ в очень тяжелом состоянии и его надо срочно на самолете доставить в нейрохирургический госпиталь в Харьков. Они мне назвали номер телефона санчасти авиагородка, и когда я стала объяснять по телефону, в чем дело, базарный аферист соскочил с дивана, юркнул за спинку моего кресла и стал крутить меня, закрываясь мной и креслом, как щитом... Я в панике закричала, чтобы летчики не стреляли, но один из них, ловко перегнувшись через стол, схватил-таки мерзавца за рукав. Они выволокли его через коридор в больничный сад и тут же пристрелили на моих глазах...
* * *
В 1947 году я все-таки вернулась в Калугу, где, чтобы выучить вас, стала работать сразу на трех работах: хирургом в железнодорожной больнице, по совместительству в поликлинике и в физкультурном диспансере. Я ведь до медицинского окончила в начале тридцатых годов еще один институт — физкуль-туры.
Ставка врача после войны была 850 рублей, а мешок картошки на рынке стоил 550—600. А если еще вспомнить о вычетах на Госзаем, да в профсоюзы, да подоходный налог...
Вот и приходилось совмещать, чтобы заработать две, а то и три ставки. Тем более что ты уже в институт поступил, и тебе каждый месяц надо было посылать 150 рублей, а Наташа кроме школы училась за плату английскому языку и музыке. В конце сороковых — начале пятидесятых я не знала годами ни выходных, ни праздничных дней. Брала дежурства, где только было можно, оперировала до поздней ночи, а к 9 утра бежала в поликлинику, потом домой перекусить на ходу, потом в физкультурный диспансер или в фармацевтический техникум. Не понимаю одного до сих пор — как я могла выносить такие нагрузки! Но меня в Калуге как врача любили и знали.
Помню, как летом 1953-го после ворошиловской амнистии ко мне в железнодорожную больницу пришел главарь какой-то базарной шайки Иван, фамилию не помню, попросил, чтобы именно я его прооперировала. Рука у него была пробита пулей, которая засела в области таза. Слепое ранение. И рана уже нагнаивалась. Дружки ждали его в приемной. Я занялась им, но пулю никак не могла найти, так как у меня в это время не было рентгенолога: дело было в майские праздники. Ванька быстро затемпературил. И вот я сказала его дружкам: может начаться заражение крови, срочно нужен пенициллин, который в то время был большой редкостью, но они принесли мне через час коробку пенициллина. Температура быстро упала, и из гноящейся раны во время одной из перевязок мне удалось извлечь пулю. Иван выписался. А я после этого в городе была окружена особой заботой. У меня ничего из карманов не вытаскивали, портфель с зарплатой не резали, каждое дежурство я находила на столе букет цветов или флакон духов. А однажды, когда я шла на очередное дежурство, в скверике Мира мне повстречался Иван и стал расспрашивать, сколько я получаю. Когда мы распрощались с ним, придя в ординаторскую, я открыла портфель, а из него посыпались сторублевки — целых пять штук. Это, конечно, было делом его рук, он сидел рядом со мной, сворачивал трубочкой каждую бумажку и засовывал в мой портфель. Сделано это было артистически. Я ничего не заметила... До сих пор с благодарностью вспоминаю о нем, потому что он понял, как тяжело было мне зарабатывать на жизнь... Я ведь до той поры, как ушла на пенсию в 1962 году, ни в одном доме отдыха, ни в одном санатории ни разу не была...”
* * *
На этом рукопись заканчивается. Но, может быть, подобные воспоминания хранятся во многих русских семьях. Может быть, прочитав эти бесхитростные записи, кто-либо из моих читателей вспомнит о своей жизни и о жизни своих отцов и матерей. Нам нечего надеяться на официальных историков и продажных летописцев рыночной демократии, на прикормленную в различных “институтах” и “фондах” образованщину с академическими и докторскими званиями. Будем осмысливать свою историю и великую советскую цивилизацию сами.
(Продолжение следует)
С.Семанов • Судьба Белого генерала - до и после кончины (Наш современник N2 2001)
СЕРГЕЙ СЕМАНОВ
СУДЬБА БЕЛОГО ГЕНЕРАЛА —
ДО И ПОСЛЕ КОНЧИНЫ
Имя генерала Скобелева уже при жизни было овеяно какой-то немыслимой
славой. Его необычайно ранняя и такая нелепая кончина породила множество слухов и этой славе еще более споспешествовала. Популярность генерала в России и в Европе была тогда неимоверна и затмевала едва ли не всех тогдашних знаменитостей. Более того, в конце прошлого века и в начале нынешнего слава Скобелева в России ничуть не пресеклась, отчасти даже наоборот — вышло великое множество восторженных воспоминаний о нем, военно-исторических сочинений, статей в периодике, изданы были его приказы, письма и т. п.
Слава, которой было окружено имя Белого генерала, была сравнима только с прижизненной и посмертной славой великого Суворова, а в нашем ХХ столетии — со славой маршала Жукова. Действительно, великим уважением и любовью пользовались во всех слоях российского народа фельдмаршал Кутузов, лихой атаман Платов, покоритель Кавказа генерал Ермолов, герой-адмирал Нахимов, многие иные, но такой всенародной славы, как у Скобелева, им не выпадало — ни при жизни, ни после достойной кончины каждого из них.
Случайностей в исторических явлениях такого рода не бывает. Так в чем же тут дело?..
Ну, начнем с самого известного — отчаянно храбр был Белый генерал, получивший от солдат свое всесветно известное прозвище за то, что под вражеским огнем появлялся на коне перед боевым строем в белоснежном мундире — целься в меня лучше! И ни разу даже раны не получил. Но разве в русском воинстве боевой офицер редко отличался храбростью?
Был очень широко образован: закончил Академию Генерального штаба (тогда говорили Главного), знал несколько иностранных языков, много читал серьезной литературы, и не только по военным вопросам. Опять-таки спросим — ну и что? В ту пору в России высший офицерский корпус таковым и был, образованным и с широким кругозором. Вспомним хотя бы такие сюжеты в русской классике прошлого века — “Войну и мир”, некоторые пьесы Чехова.
Впрочем, для современного читателя тут следует сделать краткую, но серьезную оговорку. Одним из самых популярных произведений о жизни предреволюционного офицерства до недавних пор считалась повесть Куприна “Поединок”. Была она написана в революционном 1905 году, когда русское интеллигентское сословие словно сошло с ума, очерняя настоящее и прошлое родины. Куприн пошел на поводу у либерально-еврейских идеологов и облил грязью русскую армию и прежде всего — офицерство, хоть сам был таковым, окончив знаменитое Александровское пехотное училище. После, в эмиграции, спасшись от еврейских комиссаров и чекистов, Куприн раскаялся в своих разрушительных увлечениях и написал о русской армии того времени совсем другие, объективные и светлые произведения, но было поздно: джин вылетел и до сих пор мечет круги над несчастной Россией, а повесть та ядовитая заботливо переиздается и экранизируется.