Сразу скажу: министр культуры, весело уложив русскую литературу в гроб, выдал желаемое за сущее.
За два-три месяца до “похорон” литературы, показанных Швыдким на всю страну, в Вологде вышел в свет* двухтомник избранных стихотворений и поэм русского поэта-современника, лауреата Государственной премии РСФСР имени М. Горького Ольги Александровны Фокиной. Два тома. Почти тысяча страниц! Есть что почитать! А главное — есть о чем подумать. О. Фокина — поэт остросоциальный, поэт-гражданин, поэт-патриот.
Откладываю все дела, погружаюсь в первый том и, с особенным пристрастием, во второй, в котором собраны, по свидетельству самой Ольги Александровны, стихи “окаянных лет” (1985—2002 гг.).
Многолюдным был русский Север перед Великой войной. И что особенно отрадно отметить — деревенские улочки, окрестные поля и леса с утра и до позднего вечера звенели детскими голосами. Из тысяч и тысяч крестьянских детей, родившихся за три-четыре года до войны, провидению угодно было избрать одного на высокую и непривычную для деревни роль Поэта, по-былинному — сказителя, певца народных свершений и утрат в труднейшие из самых трудных годы.
Этим избранником стала шустрая девчушка из глухой архангельской деревушки Корнилово. Бог наделил ее зорким, приметливым глазом, тонким чувствованием, глубоким состраданием к женщинам и старикам, взвалившим на себя и ту ношу крестьянского труда, которую бросили, уйдя на войну, мужики.
Несладко было им под той ношей.
…Через какие-то годы, когда Оля научилась уже думать стихами, припомнилась ей из той поры такая картина: мать возит на Карьке торф (архангельскую землю, прежде чем вспахать да засеять, требовалось “подкормить” хотя бы торфом). Идет она, понукая лошадку, обочь тяжело нагруженной двуколки, а дома…
Дома плачет горько, долго
На сыром тряпье дитя.
Уж не первую недельку
В доме хлеба ни куска.
И соломенная стелька
Лезет вон из-под носка…
Идет мать, пошевеливает вожжами, а в голове неотвязно одно и то же: вчера в избе “был налоговый агент”. “Карандашик сунул в руку”, — указал:
Распишись под этой “птичкой”
И вон там еще… и тут:
Завтра сдашь в сельпо яички,
А не то пойдешь под суд.
Вынь да выложь честь по чести
Мясо, шкуру от телка,
Три кило овечьей шерсти,
Триста литров молока…
Демократ-реформатор — любой из нынешних, — прочитав такое, воскликнет: “Вот он, ваш колхоз, ваша советская власть, коммуняки! Вот она, “седьмая шкура”, сдираемая с колхозника!”. И затвердит на память эти стихи, и при случае продекламирует в оправдание “реформ”, благословивших разгром колхозов, разрушивших все, что было выпестовано в деревне с расчетом на коллективный труд.
Сама же О. Фокина эти и подобные этим стихи создавала не как обличение колхозного строя, а как мужественное свидетельство о великом трудовом и нравственном подвиге деревенского люда в час, когда решалось: быть России или не быть? С полным осознанием своего высокого призвания она каждой строкой таких стихов как бы говорила миру: “А ну, кто еще способен на такое?”.
Обозревая положение дел в ненавистных “Советах”, забугорные радиоголоса сладострастно мусолили события и факты, свидетельствовавшие об ужасающей бедности победившего народа, низкой оплате труда колхозников, нехватке хлеба при изобилии — хоть залейся! — алкоголя.
Оля все это видела своими глазами. Она, как все ребята, училась “при свете дымной лучины писать первые буквы”, как все, помогала колхозу; не было такой работы, которую она не знала бы и не умела сделать. Это ее подросшими подружками была “придумана” тогда частушка, помнящаяся и теперь:
Матушка родимая,
Работа лошадиная:
Не хватает хомута
Да ременного кнута.
Не было в те годы такой беды, которую бы Оля не пережила, не перестрадала вместе с матерью, со всеми женщинами, в большинстве своем солдатскими вдовами. У них была своя песня:
Кабы не было войны —
Не была бы вдовушка.
Не узнала б столько горюшка
Моя головушка.
Тяжелый, в основном ручной, труд вдовушек при постоянной нужде не только в хлебе, но и в одежде, в тепле удивлял даже ее, девчушку, вызывал желание приласкаться к ним, порадовать сердечной отзывчивостью, послушанием. Душа ее была всклень полна этими чувствами, и они, как вода из переполненного ведра, не могли наконец не выплеснуться, не стать стихами.