В 1999 году Кожинов сказал в одном интервью: “Я не принадлежу ни к какому направлению... это видно из моих книг — я не славянофил. Не могу сказать, что я русофил”. Это так, во многих своих последних книгах он это подтвердил. Но это совсем не значит, что Кожинов отказался от славянофильства или “предал” его. В нем, по выражению И. Шафаревича, навсегда остался “дух славянофилов”. Он, на мой взгляд, отрицал свое славянофильство в последние годы потому, что многие проходимцы стали называть себя русофилами, создавать “совершенно искусственные поделки “а-ла рюс”, а главное, он отказывался от “общей”, “ходячей” тенденции славянофильства, хотел выйти за пределы этого учения, ибо вошел в русло самой великой русской литературы, которая сформировалась как результат спора западников и славянофилов и оказалась “заведомо шире и глубже самих этих тенденций”, как он сам сказал о “подлинно значительных писателях и мыслителях”, так или иначе принадлежавших к западничеству или славянофильству. В этом смысле он ближе всего к Достоевскому — почвеннику, который “выдумал” примирить западников и славянофилов. Но ведь при этом тот же Достоевский говорил: “Я во многом убеждений чисто славянофильских”. Кожинов такого уточнения не делал, больше того, даже отрицал славянофильство самого Достоевского, но я убежден, что он мог повторить эти слова великого писателя. Но он чаще называл себя евразийцем.
В сентябре 1971 года я тоже был в Москве, как всегда, вел записи наших разговоров с Кожиновым. Через 20—30 лет многие из тогдашних его идей были опубликованы, но какое они имели значение в то время! Об этом могу сказать я и многие его друзья. Из тогдашних своих записей напомню такие: “Юноши решают общие проблемы (я сейчас уже освободился от этого максимализма), а мудрецы имеют их в виду, но решают частные”; “Сейчас всё стремительно движется вперед, и потому-то надо корректировать это движение, думать: а не теряем ли мы при этом нечто? Нечто необходимое, человеческое?! Нужна определенная “узда”, и в этом смысле “консервативность” становится необходимой. Это не значит останавливать прогресс, он и без нас неостановим” . Кстати, вспоминается и такой нередко повторяемый Кожиновым афоризм: “Кто в юности не революционер — тот сухарь, а кто в зрелости не консерватор — тот дурак”. Позже в 1988 году в КубГУ (ему разрешили там выступить, но никаких публикаций не сделали) он сказал: “Понятие “прогресс” существует, но одновременно это и регресс, порой катастрофический. Будущее — это тёмная ночь. Прогнозировать его пытались утописты. Понять его можно лишь из прошлого”. И тогда же он мне рассказал: “Новый мир” раскололся — часть ушла в “Молодую гвардию”. Если раньше “Новый мир” и “Знамя” были левой и правой колеей, на них играли, то переход в “Молодую гвардию” насторожил — это было нечто более реальное и сильное, чем “Новый мир”. Испугались. А расформировали “Новый мир” не потому, что он делал ошибки, а потому, что на Западе он стал символом советского либерализма”. Позже, в 1991 году, подробнее об этом рассказал М. Лобанов.
А в 1978 г. Кожинов познакомил меня с А. Ф. Лосевым. Парадоксально, но он взял меня на свою первую и единственную встречу с ним! Было торжественное (хотя и немноголюдное) собрание по случаю его 85-летия, куда Диму пригласил друг юбиляра проф. А. В. Гулыга, кстати, написавший философский отзыв на автореферат моей кандидатской диссертации.
Когда у меня появилась возможность поехать работать за границу (или в ПНР, или в Китай), я посоветовался с Кожиновым. Он, правда, хотел, чтобы я поехал в Китай, “ибо там сейчас многое решается”, но согласился с моими доводами: из Польши я каждый год смогу возвращаться в Россию, там смогу работать над книгой и докторской диссертацией о славянофильстве. Дима сказал, что сам не раз бывал и еще будет в ПНР и может дать мне выходы на крупнейших польских специалистов по русской литературе. С 1985 по 1988 гг. я работал в ПНР в Университете Миколая Коперника в г. Торунь. Часто бывал в Варшаве. Готовя меня к встрече с Польшей, а потом в Москве, когда я возвращался домой или, напротив, ехал в Польшу, а также в Варшаве Дима мне говорил (цит. по своим записям того времени): “У Польши (потом он расширил эту мысль — “у западных славян”. — В. П. ) есть лишь один выбор: или быть на задворках Европы, или на красном крыльце России”. Он же рассказал мне такой эпизод из своей жизни: “Приезжал ко мне один поляк, говорит: “Я друг Советского Союза, друг русских!” Я спрашиваю: “Вы? Почему? Ведь Польшу три раза делили, и во всех трёх разделах участвовала Россия. Вы не можете нас любить”. Поляк: “Когда Польша освободилась, то оказалось, что на территориях, занятых немцами и австрийцами, поляков почти не осталось, а на территории, находящейся под Россией, количество поляков лишь увеличилось”. И Дима ответил: “Я слышу слова не мальчика, но мужа. Теперь я вам верю”. О Варшавском восстании Кожинов сказал мне: “Станислав Лем обвинил Т. Манна в посредничестве фашизму, я с этим не согласен. Он говорил, что европейские евреи — безропотные жертвы. Да, в европейской истории нельзя привести примера борьбы с фашизмом, и только в Варшавском гетто евреи выступили против него! Из этого можно извлечь очень глубокий смысл”.