Метте внимательно слушала меня, приветливо улыбаясь и, видимо, стараясь понять, как я ощущаю себя здесь, как воспринимаю ее саму и всю окружающую обстановку. Но я еще сам пока многого не понимал и многое хотел узнать. И мы говорили о норвежской Лапландии и ее крошечно столице.
Ее название саамы произносят сегодня на норвежский манер «Карашок», хотя даже наши карты придерживаются более правильного, саамского произношения «Карасйок» — правда, в зависимости от диалекта это может быть и «Карашйохка», и как-то еще. Почему же тогда Метте покоробило английское «Lapp» — «лапландец»? Что это — результат определенной культурной ассимиляции, с которой саамы смирились, но в то же время желания подчеркнуть свою самобытность?
...В Карашок мы приехали под вечер. На невысокие холмы, поросшие сосновым редколесьем, ложилась ночная темнота. Вокруг, не теснясь друг к другу, стояли аккуратные домики один-два этажа, и не было видно ни души. Нас пригласили на ужин. Я не много задержался и один шел по дорожке среди черных елей. Вдруг сбоку, прямо в снегу я увидел свечи, которые обозначали в темноте еще одну дорожку, уходящую вправо, и делали атмосферу немного рождественской, немного таинственной. Тропа привела меня к массивной двери в землянку которая возвышалась над снегом в виде огромного чума из дерева. Это был ресторан — за дверью свежий морозный воздух сменился теплом и уютом. Посреди зала полыхали высушенные березовые бруски, вспыхивая молниеносно, словно порох, и тут же выбрасывая ввысь, через круглое отверстие в конусе чума, снопы ярких искр. Вдоль стен по кругу шли деревянные скамьи, покрытые оленьими шкурами. А на них сидели люди, которые были одеты ярче, чем пылающий посредине огонь.
С Метте я познакомился несколькими днями раньше, в Сванвике. Тогда она — в свитере и джинсах — выглядела вполне обычной западноевропейской девушкой. Сейчас я ее едва узнал. На ней, как и на других хозяевах-саамах, был красно-синий костюм с вышивками и медными брошами — трудно себе представить более яркий и в то же время более холодный — словно свет полуночного солнца — красный цвет. Даже красные бантики на ее голове, которые, как она объяснила, приходится носить, так как волосы уже «переросли» стрижку, но еще не слишком отросли, я было принял за часть ее костюма.
— Вуоля, — сказала Метте, показывая на бокал с пивом. — Звучит почти как французское «voila»!
Улыбаясь, Метте начала знакомить меня с саамским языком и саамской кухней. Мы ели жареное оленье мясо, которое я принял вначале за говядину, бульон из оленины, который я бы уже ни с чем не спутал. На десерт подавали морошку. Когда-то, она водилась и у нас. Известно, что Пушкин перед смертью просил дать ему этих ягод. Надо же, я впервые отведал их в Лапландии.
Я, конечно, понимал, что этот ресторан, этот саамский ужин — стилизация, для туристов. Прощаясь с нами, саамские хозяева разъезжались не на оленях, а на «фордах» и «вольво». Единственное, кроме ресторана, здание в Карашоке, похожее на чум — столь же стилизованное и современное сооружение, — Саамский парламент. Ибо карашокские саамы живут в обычных — обычных для Норвегии, а для нас удивительно уютных, ухоженных и удобных — домах. Я знал, что завтра Метте улетит в Осло на съезд норвежских журналистов, где ее не отличишь от таких же обычных западноевропейских женщин. А ее подруга и коллега Берит Нюстад, на которой в этот вечер было не только саамское платье, но такая же яркая красная шапочка, снизу покрытая вышитым орнаментом и чем-то напоминающая и капор, и поварской колпак одновременно, на следующий день выбежала мне навстречу из студии Саамекого радио в «бананах» из ткани в горох и в модной футболке...
Готовясь к поездке, я с интересом читал путевые заметки наших соотечественников, побывавших в Лапландии за сто лет до меня. Увы, такое представление о саамах, какое я нашел в книге Евгения Львова — «горсть вымирающих лопарей» — было и у меня, до поездки в этот край полуночного солнца.
«Лопарей в старину, и не в далекую еще старину, считали за могучих чародеев и колдунов... — писал в 1913 году Сергей Дурылин. — Но, должно быть, не сумел лопский народ, при всем своем чародействе и могуществе, сделать самого простого: выколдовать для себя самого счастливую жизнь,— даже только сносную жизнь, потому что лопская жизнь и прежде и теперь — горький безнадежный труд... В истории, в прошлом, лопаря не притеснял только ленивый: единоплеменники, финны и карелы, оттесняли его на крайний унылый север, грабили его скандинавские и новгородские удальцы, обкладывали тяжелыми податями и норвежцы, и шведы, и русские, и часто все трое одновременно, печенгские монахи отбирали у него лучшие земли...»
Но еще более интересно было находить в этих и подобных нм заметках наблюдения, которые еще тогда, по-моему, говорили о том, что будущее этого народа не столь уж безрадостно. «Лопари и те все грамотны», — писал, например, Василий Немирович-Данченко в 70-е годы прошлого века. А тот же Дурылин замечал: «Надо удивляться не тому, что лопари бедны, грязны, невежественны, слабы, что смертность среди них необыкновенно велика, а тому, что при всем этом они еще живут и не вымирают, и сохранили в своем народном характере много самых отрадных и добрых черт... Гостеприимство лопарей должно войти в пословицу. Добродушие их, незлобивость, готовность оказать бескорыстно всяческую услугу известны всякому, имевшему с ними дело...»
Да, саамы не вымерли и сумели из «бедности, грязи, Невежественности» подняться вровень с другими народами Западной Европы. Но прошлое оставило свои больные раны. 30 тысяч саамов живет ныне в Норвегии, 15 тысяч в Швеции, 5 тысяч в Финляндии, около 2 тысяч — в СССР.
— Мы — народ, разделенный четырьмя границами, — говорил мне президент Саамского парламента, профессор финно-угорского языкознания Уле Хенрик Магга.— Этот район был богат пушниной, рыбой, рудой, запасами гидроэнергии. Но у нас все это отобрали. Мы думали, что Бог отнял у нас эти богатства, а берега рек завалил пустыми консервными банками. Теперь мы знаем: Бог здесь ни при чем.
В середине нашего века саамы перестали быть «молчаливым» национальным меньшинством и начали все громче заявлять о своих исконных правах и выдвигать свои требования.
— В Норвегии сегодня легче «выбить» деньги на ту или иную программу, если речь идет о саамском языке, — говорил мне Ян Терье Недеюрд, руководитель Саамского общества дружбы в Карашоке. Но за этим, похоже, часто стоит и стремление центрального правительства просто «откупиться» от народа, на который многие норвежцы привыкли смотреть с некоторым снисхождением, как на людей, не знающих, чего они хотят.
— Часто говорят, что мы ничего не хотим, — продолжал Уле Хенрик Магга. — Мы же просто всегда хотели быть самими собой. Нас разделили не по нашей воле. И в нашей общеполитической программе есть такие слова: «Мы — один народ, и никакие границы не могут нас разделить»...
Конечно, граница между Норвегией, Швецией и Финляндией весьма условна для тех, кто живет в этих странах. Большой участок дороги из Киркенеса в Карашок идет вдоль замерзшей реки, за которой Финляндия. Никаких пограничных столбов, тем более колючей проволоки. По другому берегу — тоже дорога. А по снегу, через реку — следы снегоходов. Но вот литературу на саамском языке, если не заплачен таможенный сбор, — как, впрочем, и любой другой товар — через границу не пропускают. Экономическая граница существует и охраняется весьма строго. Но саамы считают, что вся Лапландия — их земля, а значит это — нарушение их прав. С границей на востоке — сложнее. Она далеко не формальная. И раз норвежские саамы не могут ее свободно пересекать в обе стороны и единого культурного пространства не получается, они решили приглашать своих соплеменников из-за советской границы к себе, чтобы хоть так сохранить язык и остатки национальной культуры, умирающей в СССР. В карашокской школе-интернате учатся сегодня девять детей из Ловозера, что в Мурманской области, своему родному языку, который они почти не знали. Ребятишки довольны. Они и не представляли раньше, что можно учиться и жить в таких условиях. И здесь, в Норвегии, они, наверное, впервые осознали себя саамами, а главное, что этого не стоит скрывать и стыдиться…